— Дыма без огня не бывает. Поверь, милая!
— Не верю… Бывает!
— Любопытно… Ты что, его видела?
— Сейчас вижу. Такой едкий, разъедающий душу… дым. А где огонь? Его нет!
— Заблуждаешься, милая!
— Называйте меня на «вы». Я уже совершеннолетняя.
— Простите, пожалуйста. Но вы в таком случае сверхмолодо выглядите.
— Это вы молодо выглядите. А я действительно молода!
Катя на миг затихла. Но не потому, что испугалась собственной смелости. Это было затишье перед решительным и, быть может, самым отчаянным поступком в ее жизни.
Она встрепенулась, как бы очнувшись, готовая проявить отвагу. Но перед броском на амбразуру оглянулась назад.
В шахматы Александр Степанович проигрывать не любил. Он страдал не таясь, в открытую: предвидя крах, хрипло вздыхал и беспощадно тормошил свою львиную, но вовремя не сообразившую голову. Вася же, наоборот, проигрывая, испытывал облегчение.
— Моя рать уничтожена, — сообщал он с таким удовлетворением, как если бы играл в поддавки.
И выигрывали они тоже по-разному
— Ну что, безоговорочная капитуляция? Таким, брат, макаром! — провозглашал Александр Степанович. И победно лохматил свои седые, непроходимые джунгли.
А Вася, выигрывая, заливался цветом клюквенного морса не очень густой концентрации или арбуза, который еще недозрел:
— Случайность победой назвать нельзя.
— Допускаю, что это не твой выигрыш, но, безусловно, мой проигрыш, — с преувеличенной беспощадностью к самому себе констатировал Александр Степанович. — Надо называть вещи своими именами.
Он не любил, когда своими именами называли лишь приятные ситуации и явления.
Вася сгибал шею, то ли винясь за свой выигрыш, то ли в знак покорного согласия. Но почти на все реагировал мимикой. Его шея, чересчур длинная, казалось, создана была для того, чтобы выражать Васины настроения: то гордо выпрямлялась, то согбенно грустила, то, погружаясь в плечи, пряталась от выражения какой-либо точки зрения.
Если Вася делал очевидно плохой ход, Александр Степанович провозглашал:
— Это что, уважение к старости? Извольте-ка сосредоточиться. Таким, брат, макаром.
Вася послушно сосредоточивался.
Пока поединок за шахматной доской продолжался, Катя спать не ложилась. Хотя она не болела ни за дедушку, ни за Васю — при любом исходе борьбы победа оставалась как бы внутри дома: Вася давно считался членом семьи.
Александр Степанович был старше Васи на двадцать пять лет. Но его восхищенно называли не только львиной головой, но и «львиным сердцем», красавцем и даже атлантом.
Вася подобных оценок не удостаивался… Катя считала это несправедливым: она влюбилась в Васю, когда ей было шесть с половиной лет, и от чувства со столь большим стажем отделаться не могла. Еще в дошкольные годы она приняла окончательное решение: ее первая любовь будет единственной, и она унесет ее с собою в могилу.
Подруги сравнивали Катю то с Верой Засулич, то с декабристками, то с Лизой Чайкиной. Но любовь оказалась такой богатырской силищей, которая подмяла под себя и ее характер. При всей своей неподкупной совестливости для Васи она оправдания находила всегда. Его неразговорчивость, замкнутость называла застенчивостью, а бездумное подчинение дедушке — почтением к возрасту. И только одного она простить не могла: Вася давным-давно был женат да к тому же имел дочь. Эта дочь по имени Соня родилась позже Кати всего на полгода и училась в соседнем классе.
Катя выискивала исторические примеры, утешавшие ее тем, что некоторые знаменитости до беспамятства влюблялись в сверстниц своих взрослых дочерей, а некоторые даже, настрадавшись обращали таких подруг в подруг собственной жизни.
Вася весьма охотно усаживался за обеденный стол — и Катя не без злорадства делала вывод, что дома его, видимо, плохо кормят. Она пришивала ему недостающие пуговицы, удовлетворенно приходя к мысли, что дома о нем скверно заботятся.
Если б о жизненном пути Васи задумали читать лекции или создать книгу, Катя бы вполне могла стать его биографом: о фактах жизни Кулькова она знала почти все. Почти… Потому что, как она догадывалась, всего никто ни о ком вообще не знает.
В доме Малининых Василия Григорьевича Кулькова звали просто Васей, будто он только вчера явился к Александру Степановичу и сказал.
— Спасите меня, профессор!
Сказал, как врачу… И Александр Степанович, хоть врачом не был, перво-наперво изучил «историю болезни» Кулькова. Он подробно расспросил пациента, какой его сразил недуг и в чем причины заболевания.
Вася, обхватывая шею руками и как бы прикрываясь от нависшего над ней топора, поведал декану факультета о том, что даже в несмышленую младенческую пору не был просто воспитуемым, а, можно сказать, брал у старших уроки педагогики, подсознательно догадываясь, что они ему в будущем пригодятся. Готовясь к воспитательной деятельности, изучая Песталоцци, Ушинского и Макаренко, Вася придавал значение не букве, а духу их теорий. И буквы ему отомстили. При поступлении в педагогический институт он получил тройку за сочинение.
Кульков приехал на экзамены из недалекого полупоселка-полугородка. Отец его работал там плотником. И поэтому угроза отца, о которой он сообщил декану, казалась вполне реальной, соответствующей плотницкой профессии:
