Дыханье ровного огня - [41]

— Да я не хочу вас пугать. Ноги ослабли… — как бы оправдывалась бабушка. — Сама испугалась…

— Ба, ты лежи! Я тебе принесу поесть.

— Ладно, Паша, ладно. Я уже не могу есть, Паша. Только пить. У меня начинается мой первый, и мой последний… Последний и решительный… пост.

Бабушка перевела дыхание и снова обратилась к Пашке:

— Приведи мне священника, Паша. Пора. Исповедоваться хочу и причаститься. Не откладывай, Паша.

Пашка опустил голову.

— Хорошо, ба.

Священник пришёл в воскресенье, во второй половине дня. Он пробыл у бабушки часа три.

— Какая замечательная у тебя бабушка, Паша, — сказал священник, уходя.

— Да, — ответил Пашка.

Антонина и Пашка зашли к бабушке после ухода священника.

Бабушка лежала на своём диванчике. Маленькая, иссохшая. Косынка её сбилась с волос и лежала рядом, на подушке.

— Какое счастье, дети… — сказала она. — Какое счастье…

А вечером, в понедельник, вернулся «со сборов» и Васька.

— Как — чуть не умерла? Такого быть не; может, чтобы баба Шура умерла! Она мне обещала… Она в сознании?

— В сознании. Почище, чем у нас с тобой — сознание-то, — ответил сыну Василий Андреевич.

— Я пойду к ней!

— Ну, загляни… если не спит…

— Ба, я приехал! — и Васька протиснулся в комнату бабушки.

Дыхание бабушки было слышным. Она как бы вздыхала, затем останавливалась, и вздыхала снова.

Очень, очень плохо выглядела бабушка. Вернее будет сказать — иначе выглядела бабушка. Совершенно иначе. Васька как вошёл, так и отпрянул. Инстинктивно.

— Входи, Вася… Я дождалась тебя… Ну, что старец… сказал?

Васька вошёл и сел на пол, возле бабушкиного диванчика. Одним пальцем он погладил сморщенную кожу на высохшей бабушкиной руке.

— Ба, какое чудо — этот монастырь! Какая ты молодец, что послала меня туда! И старец есть, ба. Есть!

— Беседовал… с ним?

— Да, ба. Он мне знаешь, что сказал?

— Могу… предположить…

— Говорит: «Ты, братец, хочешь — прямо с рэгбийного поля, и в монастырь! Ты же в церкви ни разу не был, не знаешь церковной молитвы, и вообще не знаешь ничего».

— Верно, Вася…

— «Ты, говорит, должен начать там, в миру. И ко мне теперь приезжай, говорит, раз в три месяца, не меньше. А можно — и чаще. И будешь исповедоваться. А пока — продолжай учиться, и ходи в церковь. А чтобы сила тебя не томила — иди, говорит, работать. Работу выбери тяжёлую. И смотри, говорит, в глубь себя, в своё сердце. И на людей смотри — как они поступают, чем соблазняются. И только возноситься над людьми — оборони тебя Боже», — говорит. Вот так я съездил, ба…

— Ночевал где?

— Первую ночь — в храме спал, на лавке. Здорово, ба. Лежал и смотрел на чудеса Господни. Там — как раз надо мной была такая фреска.

Васька посмотрел вверх, как будто снова увидел эту фреску.

— А исповедание первое — ночью было, — продолжал он. — Представляешь — ночью! Сначала — ломало меня, с ног падал. Потом — такая лёгкость, ба. А на улицу вышел — там звёзды. Прямо на кресты опускаются звёзды, ба…

— Как прекрасно… — чуть слышно отозвалась бабушка.

— А потом уже пристроили меня, там, в комнатку одну. Это уже после того, как со старцем поговорил. Потом я ему ещё раз исповедовался, перед отъездом. Ох, и разбил он меня, ба, в пух и прах! Но велел не говорить никому.

— Я тоже… вчера исповедовалась… и причастилась, и соборовалась… Умру теперь, как православная…

— Ба, не умирай! — и Васька встал на колени перед бабушкиным диванчиком. — Живи, ба!

— Ладно, ладно… Только не плачь… Может, поднимусь ещё… А ты — вставай, да иди… трудную работу ищи…

— Да, ба. Я уже думал.

— Ты помолись, Вася, и работа… сама тебя найдёт… Бог поможет… Иди… Иди с Богом…

Глава 27

Васька встал на следующий день пораньше.

— Всё, ма. Детские игры закончились, — сказал он Антонине за завтраком. — Пойду, на работу буду устраиваться.

— Давай, сынок, а то — совсем зажимает нас. Не хочется у Андрея денег просить.

— Конечно, ма. Я теперь буду работать. Легче станет. А там — и отец оправится.

— Дай-то Бог, дай-то Бог. А спорт как же, Вася?

— Перерыв.

Антонина подошла к Ваське, заканчивающему забрасывать в топку своего могучего организма последние куски яичницы с колбасой. Она погладила сына по голове.

Васька потёрся щекой о её руку, как это бывало с ним в раннем детстве.

— Ты подумал, прежде чем решать, сынок? — спросила Антонина.

— Всё в порядке, мама, — ответил ей взрослый её сын.

«Вот и дожила, — подумала Антонина. — Вот и этот стал взрослым».

Когда за Васькой закрылась дверь, Антонина зашла к матери, в её маленькую комнатку.

Мать лежала так спокойно, что Антонине сначала показалось, что она спит.

— Мама! Может, чаю тебе сделать? — спросила Антонина с порога.

Нет, не ответила мать. И Антонина встала на колени рядом с низеньким и ровным материным диванчиком.

— Мама… Пашка, иди сюда!

Пашка дома был. Он только проснулся. На долговязой его фигуре болтались только шорты. Фигура просунулась в дверь бабушкиной комнаты.

— Чего? Бабуля… — и он осёкся, и тоже понял всё, и опустился на пол рядом с матерью.

— Нет больше бабули твоей, — сказала Антонина. — И мамы моей больше нет…

Как же спокойно она лежала, баба Щура… Как спокойно…

Совершенно белые её волосы, лежащие на белой подушке, отливали лёгкой голубизной. И от этого казалось, что всё пространство вокруг её головы, светится неясным, голубоватым светом.