Дыханье ровного огня - [40]

— Возможно, так оно и было. И мы здесь — совершенно не при чём.

— Скорее всего. Я понимаю. Но то, что было со мной, это тоже было, ба.

— Вася…

— Бабушка, я буду монахом. Я выбираю путь бойца.

— Нет, Вася, ты остынь, остынь. Почему сразу — монахом? Вон, Павел…

— Павел — он совсем другой, ба. Он поэт, он мыслитель, он воспитатель… Я же не такой, ты знаешь. Пусть Пашка будет священником, пусть служит, пусть приход имеет. Найдёт матушку себе, и детей народит с десяток, если Бог ему даст. Я же не такой, ба. И ты это знаешь, как никто.

— Ты не такой, но и священники нужны разные. К нему пойдут поэты, а к тебе — воины.

— Нет. Может быть, потом. Уже оттуда, из монастыря.

— А женщины, Вася? Ты же не любил ещё ни разу, как следует! А если тебя захватит эта страсть? Учти — всё, что запретно, манит нас с удвоенной силой!

— Я познал страсть, ба. Страсть битвы. Неужели ты думаешь, что я поддамся на другие страсти?

— Ты хорошо мне ответил, но страсти нападают на монаха не так, как на мирского человека. Гораздо сильнее. Ты же читал об этом?

— Я только об этом сейчас и читаю, ба, — ответил Васька.

— Ты знаешь, Вася, тайну твою я сохраню. Но не стоит этот вопрос решать так. С лёту, что ли… Надо тебе поехать в монастырь, да пожить там некоторое время. Надо поговорить с монахами, и надо благословение брать…

— Я знаю.

— Я думаю, тебе в Оптину надо. В Оптину пустынь. Экзамен сдашь, и езжай. Я не знаю, есть ли там старцы сейчас. Но обитель возродилась, и давно уже. И не напирай, Вася. В таких делах нельзя напирать, и своевольничать нельзя. Езжай в Оптину, Вася.

Васька потянулся на стуле, во всю свою богатырскую мощь.

— Я так и не свозил тебя на игру, ба.

— Ты жалеешь обо мне, или об игре?

— Я жалею о невыполненном обещании.

— Значит, ты уже перешагнул ступеньку, Вася.

Глава 25

Экзамен Васька сдал на трояк. Дней десять после экзамена он пролежал на диване, с книгами в руках.

Мать и отец пытались сдвинуть его с дивана, но это было бесполезно. Это было всё равно, что пытаться Илью Муромца снять с печи. До срока, до срока, конечно.

В первых же числах июля Васька встал сам, и начал собираться.

— Ма, я на сборы еду. На неделю. Вся команда едет, ма…

— Всё это прекрасно, — ответила Антонина. — Но денег-то нет. Папкин больничный, моя зарплата и бабушкина пенсия. Неплохо было бы — и тебе поработать летом, Вася. На сборы — я тебе выделю, конечно. Рублей пятьсот. Но ты подумай…

— Ма, я со сборов приеду, и всё тебе скажу.

— А что это ты на сборы собираешься, а форму не берёшь? — зорким глазом подметил отец.

Васька замешкался и сказал, глядя в пол:

— А нам — всё на сборах выдадут. Новую форму дадут…

— Что, и бутсы?

— Нет, бутсы я просто ещё не сложил.

— А…

Перед отъездом Васька притащил бутсы к бабушке.

— Спрячь, ба. Ну, не тащить же мне их с собой!

— Ладно уж, давай! Конспиратор! — и бабушка спрятала бутсы к себе в тумбочку. — Храни тебя Бог, Вася.

И бабушка перекрестила огромного своего внука.

Васька тоже перекрестился.

— Дождись меня, ба.

— Дождусь. Езжай с миром.

И Васька вышел из дома, закинув на плечо свою видавшую виды спортивную сумку.

В тот же вечер бабушке стало плохо.

Она вышла на кухню со своей чашечкой. И вдруг стала клониться к полу, потом присела на стул, и всё-таки упала.

— Мама!

Антонина склонилась перед матерью, и ей вдруг показалось, что она не дышит.

— Мама! Мама! Вася, «Скорую» вызывай!

Потом они осторожно подняли мать и перенесли её в большую комнату, на диван.

Бабушка Шура пришла в себя, и смогла проглотить корвалол, который накапала ей в стаканчик Антонина.

Усталый врач «Скорой» был очень недоволен тем, что его вызвали.

Ворча, он вколол бабушке что-то «сердечное», собрал свою сумку и вышел в прихожую, сопровождаемый Василием Андреевичем.

Антонина склонилась к матери:

— Мама, ты как?

— Ничего, — сказала бабушка Шура, — оставляю я тебя, дочка. Ты теперь будешь… старшая женщина в семье…

— Мама, не надо…

— Надо. Ты теперь главная… молись за всех… молись за всех…

— Мама…

И Антонина отошла к окну. Она не хотела плакать при матери.

— Зачем вызывали? — выговаривал врач Василию Андреевичу, когда они вышли в прихожую. — Вы что, не видите, какая она? Или вы не знаете, что у неё за болезнь? Да у неё уже весь живот заполнен опухолью! Как она ещё вообще живёт?

— Но близкий же человек… — оправдывался Василий Андреевич. — Упала… Что давать-то ей? От сердца?

— От сердца? — переспросил врач и задумчиво посмотрел на Василия Андреевича. — Мать, что ли?

— Нет, тёща. Мать жены.

— Ну-ну, — сказал врач.

Потом он написал на бумажке название лекарства и протянул бумажку Васе.

— Вот, возьми. Ей подавай, а лучше — сам попей.

— Спасибо, — сказал Василий Андреевич.

Он взял пакет с бутылкой вина, приготовленный заранее, и протянул врачу.

— Возьмите, пожалуйста, — сказал Василий Андреевич.

Врач взял бутылку, и всё-таки сказал то, что ему очень хотелось сказать. Хотя, следуя правилам врачебной этики, можно было бы — и промолчать.

— Надо же! Тёща! — сказал врач. — Другие — и о матери так не переживают!

— Человек хороший, — просто ответил врачу Василий Андреевич.

Глава 26

— Ба, ты что это? — пришёл к бабушке Пашка. — Не надо, ба. Ты не пугай нас.