Дьявольское биополе [сборник] - [20]

Что касается смысла жизни, то он весь в пословице: жизнь сказка, а смерть развязка. Понимай так: хороша жизнь, да умирать надо.

Кто меня сможет понять? Лишь подобный старик. А стариков-то моих лет с каждым годом убывает. Страшно, убывают люди, способные тебя понять и посочувствовать…

Нынче говорят о социальной справедливости. Поучились бы у японцев. У них на заводах старикам платят так же, как и молодым. И в этом есть большая человечность. Иначе бы что вышло: отдавал все силы — был нужен, а выдохся, то и катись?

Есть одиночество понятное. Скажем, в лесу, в заброшенной избе, на льдине, в конце концов, в могиле. А есть одиночество жуткое: в квартире, посреди людного города.

Свободным я стал в старости необыкновенно и с каждым годом делаюсь все свободнее. Ни суеты, ни режима, ни гостей, ни условностей… Ни мне ничего не нужно, ни я никому не нужен. А вскорости стану еще свободнее, поскольку освобожусь и от жизни.

17

Сокальская пришла ровно в три. Я, как это делал добрых двадцать лет, расстелил перед собой бланк протокола допроса. Но она, оставшись стоять посреди кабинетика, спросила голосом давно курившего прокурора:

— Вчера вломились в мою квартиру вы?

— Меня впустил ваш муж.

— Вы его запугали!

— Такого-то дядю?

— Выдали себя за социолога!

— А следователь всегда социолог…

— Вы грозились обворовать квартиру!

— Неужели?

— Сказали, что заберете шкаф!

— Его же не поднять.

— Я немедленно подам жалобу прокурору.

Разыгрывала благородное возмущение? Но тогда слишком натурально. Белые щеки — те, которые от висков, — розовели на глазах, отчего лицо стало похожим на гигантский бутон; бриллиантовые сережки дрожали с подземным предостережением; широкие плечи, еще укрепленные накладными, привстали и накренились в мою сторону, как у раздраженного орла… Если этот гнев естественный, то я ничего не понимаю — ведь его может питать только уверенность в своей правоте. Неужели Сокальскую настолько заколодило в ненависти к отцу? Или же она, как говорится, «гнала волну» привычно, будто общалась с сотрудниками? Или время меняет людей так, что в пятьдесят за ними уже не поспеваешь? Я не только сделать — слова сказать не могу без убежденности; если привлекаю человека по уголовной статье, то не только потому, что он преступил закон, а и потому, что совершил подлость. Я могу нарушить форму, но не суть; скажем, поступить неэтично и назвать человека дураком, но уж дурак он будет точно, штампованный.

— Шкаф-то не ваш, — сообщил я мирно.

— То есть как не мой?

— Гражданина Анищина.

— С чего вы взяли? — задала она крайне легкий для меня вопрос.

— Есть свидетели.

— Какое вам дело до моих с отцом гражданских правоотношений?

Этот вопрос был точен: Анищин наверняка ей все дарил, да и теперь она стала единственной наследницей. Но у меня тоже был охлаждающий вопрос. Я задал его, несколько сгустив юридические краски:

— Гражданка Сокальская, с какой целью вы подстрекнули тунеядца Устькакина совершить кражу из квартиры покойного Анищина?

Она замешкалась, опадая своими орлиными плечами. Я не дал передыху:

— Почему вы стали наводчицей?

Сокальская вздохнула и села к столу. Успокоились прозрачные камешки сережек, и ушла краска со щек. Бутон как бы не распустился, что и требовалось.

— Хотела взять дневники отца на память.

— Отчего не пришли ко мне?

— Постеснялась, — через силу выдавила она.

— Обобрать и бросить старика вы не постеснялись, — сказал я то, ради чего, в сущности, ее и вызвал.

— Какое вы имеете право это говорить?

— Правда в праве не нуждается.

— Вы же ничего о нем не знаете!

— Хорошо, расскажите, — согласился я, хотя прочел дневники старика, и поэтому знал о нем главное, а значит, и все.

— Отец опустился до неприличия.

— В чем это выражалось?

— В небрежности одежды. Выбросил галстук в мусоропровод. Видите ли, это пустяки, хотя носил всю жизнь. Есть начал что попало. Ему что банка крабов, что чугун картошки. Как-то давно, когда еще ходили к нему, приготовила кофе по-швейцарски. Порадовать папочку. Вы, конечно, пили кофе по-швейцарски?

— Нет, я пью по-турецки.

— На горячий черный кофе кладется сверху яйцо, взбитое с сахаром и коньяком. Что же он сделал? Вынес это кофе на лестницу и отдал кошке.

— Она выпила? — заинтересовался я.

— Нет. Как-то пришла к отцу, а у него глаза круглые… Говорит, что по комнате что-то летает. Причем сквозь стены. Оказалось, летает время. И якобы его волочит за собой. А как он меня опозорил перед гостями? Привел какого-то мужичка и объявляет: «Дочь, принимай, я привел гомика». Гости оцепенели. Оказалось, что его знакомый приехал из Гомеля. А муж давно перестал с ним разговаривать… Муж работает заместителем директора по режиму на секретном предприятии. Что же мой папаша ему выдал? Говорит, в то место, которое тщательно охраняют от врагов, свободно проходят дураки. Муж, конечно, от таких намеков обиделся. Еще что… Отец перестал со многими знаться, завел этого дурацкого Устькакина… Разве не опустился?

Сокальская не ждала ответа, уверенная в его однозначности. Я и не ответил.

Нет, Анищин не опустился. Он стал свободнее, отбросив кучу предрассудков и условностей; он стал мудрей, познав тщету пустяков. Мне и самому иногда кажется, что восемьдесят процентов времени уходит на ерунду. Значит, старею.