Дьявольское биополе - [5]

Видимо, я чего-то не понял; есть люди, которые в цепи разговора пропускают некоторые логические звенья.

– Чарита Захаровна, повторите еще раз…

– Смиритский сфотографировал отца и продал мне карточку за тысячу рублей.

– Фотопортрет?

– Черно-белая, шесть на девять.

– Тогда почему так дорого?

– Фотография с тенью.

– Ага, – вроде бы согласился я с баснословной ценой за тень. – С тенью… Какой?

– Темной.

– Разумеется, с темной; белых теней, наверное, не бывает.

– С белой тенью стоило бы дешевле, – объяснила Лалаян.

Я заглянул под прическу. Нет, не шутит: волоокие глаза суровы, носик прям, губы припухли.

Следователь обязан знать всё, я убедился в этом – еще в первый год работы, при первом же осмотре трупа. Дело в том, что знать толк в одежде и следовать моде я полагал занятием для мужчин никчемным. Но, начав в протоколе описывать одежду погибшего человека, я вдруг понял, что у меня нет ни слов, ни понимающего взгляда; указал лишь название да цвет – пиджак мужской, черный. Ни сорт материи, ни покроя, ни фасона, ни подкладку… Или вот еще: однобортный или двубортный? Пришлось учить разрезы и вытачки, набивные ситцы и всякие поплины…

И теперь мне никак не хотелось признаваться этой гордой женщине, что не разбираюсь в тонкостях фотографии. Почем нынче эти тени и почему черная дороже белой? Сижу днями в кабинете, на выставки художников и на всякие вернисажи не хожу. Может быть, зародилось какое-нибудь новое направление в художественной фотографии с непомерно дорогими тенями? Впрочем, был я в музее и не так давно, когда Алик-живописец одурманил смотрительницу и вырезал из рамы натюрморт «Лимон и две груши».

– Чарита Захаровна, я плохо разбираюсь в фотографии, поэтому задам еще вопросы… Чего тень-то такая дорогая?

– Потому что Смиритский мошенник!

– Не платили бы.

– Деньги взял вперед.

– Зачем дали? И почему Смиритский, а не фотограф?

– Мне придется сделать небольшое отступление…

– Сделайте, а то я ничего не понимаю.

Лалаян опять провела рукой по лбу; теперь я знал, что это не досадливый жест – упругие колечки се волос падали на лоб и щекотали кожу. Каждый подобный взмах гнал по кабинету сладкую волну увядающего жасмина.

– Моему отцу шестьдесят пять лет. Здоровье у него неопределенное. Может умереть сегодня, а может прожить еще двадцать лет. Тут не угадаешь.

– Понял: вы решили сделать фотографию на память?

– Таких фотографий в доме навалом.

Но мне уже открылось кое-что другое: нет, не я непонятливый, а эта Лалаян по какой-то причине не решается говорить правды.

– У отца республиканская пенсия, двухэтажная дача, трехкомнатная кооперативная квартира… Машина, которой он не в силах управлять. Между прочим, работал директором крупного объединения.

– Чарита Захаровна, ну а если бы отец работал директором мелкого предприятия? Какое это имеет отношение к фотографии?

– Мне перевалило за тридцать! – вдруг вспыхнула Лалаян. – Первый муж умер, со вторым развелась. Должна я позаботиться о себе?

Среди прочих признаков ума логику я почитаю за первейший. Бывает, что неумного человека допрашивать труднее, чем лживого. К чему она сказала о потерянных мужьях и заботе о самой себе?

– Разумеется, – надумал я поддакнуть.

Это ее подбодрило – Лалаян потянулась ко мне через стол, видимо, для доверительного разговора, отчего прическа, как Пизанская башня, сильно накренилась, обещая упасть на меня.

– Смиритский по фотографии узнает о приближении смерти.

– По любой?

– Только если сам фотографирует.

– Как же узнает?

– Под действием его биотоков на фотографии появляется тень.

– Тень – кого?

– Того, кого фотографируют. За спиной стоит.

– Ну и что она значит?

– Если белая тень, то человек будет жить. Если черная, да еще рядом, то скоро умрет.

– Итак, Смиритский сфотографировал вашего отца…

– Да, за тысячу рублей.

– Какая же вышла тень?

– Черная, за самой спиной. Мирон Яковлевич сказал, что проживет отец не больше двух месяцев.

– Умер?

Вместо ответа Лалаян усмехнулась злорадной усмешкой, скривившей ее пухлые губы.

В человеческой психике – в моей, по крайней мере, – есть какая-то нравственная застава, независимая от сознания. Сколько раз замечал, как где-то далеко, чуть ли не в глубинах космоса, туманно забрезжит догадка о чем-нибудь мерзком – и тут же наткнется на эту заставу, и пропадет опять в своих глубинах. Выходит, что совесть как бы защищается от плохого, как бы требует доказательств этой догадки от сознания. От меня то есть. Можно сказать проще: я не поверил интуиции. И эта отринутая догадка толкнула на прямые вопросы.

– Я спрашиваю, жив ли ваш отец?

– Не только жив, но и собрался жениться.

– А когда Смиритский предсказал ему смерть?

– Год назад.

Наконец-то я все понял. Какие там интуиции и догадки, нравственные заставы и сознание… Передо мной сидела сама откровенность в виде волооких глаз, прямого носика, опухших губ и взрыва волос. Я все понял. Но хотелось услышать подтверждение того, что не пропустила моя нравственная застава.

– Гражданка Лалаян, правильно ли я разобрался… Гражданин Смиритский за тысячу рублей обещал скорую смерть вашего отца, а тот живет себе и живет?

– Да, – почти мило подтвердила она, и видимо, заметив в моем лице какую-то тревожную перемену, добавила: – Знаете, проблема со старшим поколением. Позанимали все места и не выпихнуть.