Дядя Зяма - [6]

дал ей от пьянства. И вот, наконец, москвич, необрезанный с «золотыми руками» и с добродушно висящими усами, снова встает на ноги и берется за наполовину готовые меховые пластины. Он стоит, закатав рукава, и лицо его мрачно от резкого протрезвления и тоски. Вокруг него расставлены всевозможные мисочки и жестянки с красками. Он обмакивает в них оба своих больших пальца и выводит ими всевозможные завитки, полосочки и звездочки на нежном, серебристом, с темной подпушкой меху. Черные, коричневые и серые естественные пятнышки сливаются в чудный орнамент, подобно клеткам на шахматной доске, подобно цветочному узору на дорогой ткани. Необрезанный то и дело любовно встряхивает мех, проводит своей крупной, костистой лапой по мягким, густым волоскам. От чудотворного прикосновения мастера оживают сшитые вместе шкурки, содранные с куниц, норок, белок и бобров. Мех благородно блестит, мягко искрится, волной выходя из-под костистой руки с искривленными, умелыми пальцами и с перепачканными краской ногтями. Видит это Зяма своим наметанным глазом купца, и широкая улыбка разливается по его раскрасневшемуся, озабоченному лицу. Он видит прекрасное завершение многодельной, требующей множества рук, непрерывной работы. Все его собственные усилия, все усилия его подмастерьев и швей сливаются сейчас воедино, обращаются в одно целое под «золотыми руками» необрезанного… Товар готов.

На складе уже стоят большие новые ящики с крепкими деревянными крышками. Молотки тоже наготове. Новые гвозди ощерены, как острые зубы. Им так и хочется вонзиться в свежую древесину, прихватить крышки к ящикам… Но дядя Зяма не торопится. По утрам день за днем он перебирает груды готовых мехов. При свете дня он ищет изъяны, проверяет швы, сравнивает сшитые вместе половины меховых пластин, смотрит, нет ли где каких недостатков, а если находит, то тут же велит исправить.

Габай любавичского бесмедреша, в котором Зяма молится вместе с братом, и просто почтенные Зямины соседи заходят к нему выпить чаю перед минхой. Теперь, перед отъездом, когда работа стихает, Зяма любит побыть с гостями, похвалиться перед любопытными соседями своим мастерством. Люди глядят и дивятся Зяминому воодушевлению больше, чем его товару. Ну ладно, товар как товар. Что же в нем такого распрекрасного? Это ведь не лист Геморы с Тойсфес!.. Непонятно.

Но Зяма опьянен тем, что сумел сотворить за долгие зимние и летние месяцы. Он вовсе не замечает ни насмешливых взглядов, ни потаенных гримас на лицах ученых людей. Своими большими и крепкими руками берет он в охапку целую груду кисловато пахнущих мехов. Он расстилает меховые пластины и устраивает настоящий, не будь рядом помянут, «вынос Торы»[19] с роскошной пластиной хорькового меха, усеянной болтающимися черными блестящими хвостиками и золотисто-желтыми и темно-коричневыми пятнышками, похожими на кусочки печенья; он встряхивает пластину обеими руками, так что кусок меха оживает, как шкура удивительного многохвостого и многоспинного зверя.

— Этот вот хорек, — восклицает Зяма, — совсем не паршивец!

И его узкие глаза победно блестят.

Он встряхивает кусок серовато-голубого меха сибирской белки, весь в черных зигзагах и в мелких коричневых точечках, и аттестует его на своем скорняцком языке:

— Да и эта белка тоже не на карачках ползает!

Он оглаживает широкий воротник из дорогого бобра, с длинными, серебристыми волосками, изгибающимися подобно удивительным серебряным лучам на благородно-мрачном, темном фоне густой, дымчато-шелковистой подпушки, и так определяет его:

— А вот этот воротник — тоже не хромая теща!

Скунсы оказываются у Зямы «не босяками», а подцепить его сусликов лучше, чем, не дай Бог, тиф… Почтенные соседи слушают Зямины воодушевленные скорняцкие присказки, прихлебывают крепкий чай и поддакивают — да-да, мол, хе-хе, вовсе не паршивец этот золотисто-коричневый мех. Хе-хе, нет-нет, и никакая не злая теща. Что правда, то правда.

Однако, выйдя на улицу, они злословят по поводу грубоватых Зяминых восторгов:

— Ну, скорняк скорняком и останется.

Но все это к делу не относится. За день до отъезда на ярмарку в Нижний, когда Зяма после шахриса ставит водку в любавичском бесмедреше, ему от всего сердца желают успеха и хорошего заработка. Сам габай трясет Зяме руку и признается, что он-то, габай, в своей жизни повидал немало товара, недаром Шклов славится мехами, — но такого меха, как у реб Зямы, он еще никогда не видел. В общем, реб Зяма, лехаим! Мы должны… Должны-таки… А раз должны… Ну о чем тут говорить? Лехаим!

Есть и еще один человек, который доволен тем, что Зяма уезжает на ярмарку. Это тетя Михля. Чтобы всему Израилю выпало на долю то, что она желает своему мужу. Но она страдает мигренями. Она плохо переносит вонь от дубления кож. Она жалуется на головные боли. И, когда дядя Зяма уезжает со своими запакованными ящиками, тетя Михля настежь распахивает все окна в доме и двери склада: проветривает все хозяйство с середины лета до Дней трепета. Но не так-то просто изгнать изо всех уголков, вывести из плюшевой обивки стульев и из обоев въевшийся, кислый запах дубленых шкур. Даже после нескольких месяцев проветривания непривычный человек, зайдя с улицы, сразу чувствует особенный, неприятный, застарелый запах давно увезенных на ярмарку мехов.