Дядя Зяма - [5]

А в это время вереница еврейских повозок и крестьянских телег уже собралась у парохода, чтобы увезти ящики, мебель, короба и рогожные кули. Увидев весь Зямин скарб, все это добро, народ удивился: надо же! Неужели такой богач, как Зяма, не мог добыть себе первой гильдии[17] и остаться жить в Москве? Но Зяма только глянул на них сверху вниз своими узкими глазами и растолковал, как ребе — ученикам:

— Стану я платить пять тысяч рублей в год за гильдию? Кому? Фоне-квасу? Стану на него батрачить? Не дождется!

И тут же привычным движением поправил пояс и поддернул штаны на бедрах:

— Ничего, с Божьей помощью!

2.

Вскоре шкловцы увидели, что Зяма-где-голова не станет сидеть на содержании ни у себя самого, ни у своих шкловских родственников, как делали все остальные шкловцы, выселенные из Москвы. Пустое пространство вокруг своего только что купленного дома Зяма сразу же обнес крепким забором из бревен, в заборе справил ворота с калиткой, затем побелил в доме трубу и перекрыл крышу дранкой. Велел поменять ставни на окнах, вырыть погреб и поставить в углу двора склад. Зяма поспевал всюду: сам покупал лес, сам участвовал в строительстве. Он терпеть не мог полагаться на чужие руки и чужое мнение. К его куртке пристали смолистые стружки, а в бороденке застряли опилки, как у плотника. С Зяминого двора доносились запахи свежей коры и бревен, льна и смолы, которыми конопатили пазы, чтобы и дом, и склад держали тепло. Спустя короткое время сквозь эти лесные запахи потянуло резким и кислым духом обрабатываемых шкур. Зяма, его еврейские подмастерья и гойский мастер принялись за настоящую работу, к которой вся предыдущая суматоха строительства и ремонта была лишь предисловием.

Вокруг разносился упорный стук забиваемых гвоздиков: это растягивали на досках сырые, обработанные квасцами меха[18]; слышно было, как прилежно барабанят гибкими палками по выдубленным шкурам — с утра до ночи — «тар-тар-тар». Нервные соседи затыкали уши ватой, возмущались и злились на Зяму так долго, что в конце концов привыкли. Сквозь щели в заборе видно было, как Зяма, подпоясавшись длинным передником и засучив рукава на сильных, волосатых руках, крутится по всему большому двору. Он за всем смотрит, везде успевает и всем помогает. Куда ни подойдет, везде огнем разгорается усердная работа. Вот так всё и идет день за днем, пока не наступят холода, снегопады и метели. Тогда в Зямином дворе стихают шумные труды и работа перемещается во внутренние комнаты дома. А оттуда она расходится по бедным шкловским домишкам, чтобы с помощью мотков прочных ниток превратиться в сшитые из кусочков узкие воротники и широкие меховые пластины. Не потеряется ни кусочек. Обрезки дорогого меха — бобра, каракуля, скунса или котика — раскраивают и сшивают в целые воротники, крошечные лоскутки — в целые шубы. Их запаковывают в плотную бумагу, как в гигантский конверт, ворсом к бумаге, кожей — к отверстию, которое тщательно и прочно зашивают.

Бедные девушки на выданье согнувшись сидят длинными зимними вечерами над Зиминым товаром, сшивают кусочки меха, тихонько напевая грустные песни о любви, и копят себе на приданое. Иглы стучат о наперстки, аккомпанируя девичьим напевам. Из лоскутов меха получаются теплые шалевые воротники, из кусочков шкурок — целые пластины с хорьковыми хвостами или с белыми пятнышками меха виверры. Мелкими кусочками попадает мех в бедные домишки, а выходит оттуда целым и крепким. Вместо разрезов — прочные швы, крепкие и гибкие, как жилы. Девушки возвращают работу в Зямин дом. Несут пакеты с теплым мехом в тепле подмышек. Девичьи следы тянутся по снегу от бедных улочек и сбегаются к Зяминым воротам. «Тук-тук». — «Кто там?» — «Работа, реб Зяма! Принесли работу! Может, есть у вас новая работа?» Работа! Работа!.. На большом столе в Зяминой кухне громоздятся сшитые из кусков пластины, и тут же девушкам раздают раскроенные, искусно подогнанные куски меха, а в придачу к ним мотки прочных ниток.

Но вот дело доходит до самого важного момента в Зямином производстве: до сортировки и подкрашивания готовых пластин. На это есть гой с «золотыми руками», которого Зяма привез из Москвы. Но как раз тогда, когда настает время для высшего мастерства, необрезанный напивается вдрызг. Как раз тогда он начинает тосковать по золоченым луковицам церквей, по свежим пышногрудым русским девкам из Замоскворечья, по их расшитым кацавейкам. И Зяме часто приходится с помощью своих еврейских подмастерьев вытаскивать гоя из шкловских канав.

Завидующие Зяминому богатству наблюдают за этой сценой и чувствуют себя отомщенными. Из-за столь малопочтенного занятия, как вытаскивание необрезанного из грязи, Зяма чувствует себя отчасти униженным и оправдывается перед прохожими:

— Да вот… Что позволяет себе необрезанный… Разве ж еврей себе такое позволит?.. Вот! Смотрите-ка! Средь бела дня — и в грязи… валяться!

А подмастерьям Зяма велит принести пива для необрезанного:

— Помогите, ребята, привести в чувство эту свинью, а не то он мне всю ярмарку в Нижнем пропьянствует…

С позором и мучениями необрезанного приносят в дом и принимаются его оживлять. Тетя Михля отпаивает его отваром из трав, который