Дядя Джо. Роман с Бродским - [87]
— Не помню. Кажется, она должна спасти мир… Чего ты вдруг?
Шамиль-оглы судорожно вздрогнул и повернулся ко мне с ожесточением. Было видно, что он говорит сейчас нечто выстраданное и не может избавиться от этого уже очень давно:
— Пусть сербы будут ненавидеть нас хоть пятьсот лет — но все их имперские амбиции не стоят и слезинки одного албанского ребенка!
Я смотрел на него, почувствовав себя окончательно чужим и голым. Мне стало холодно от внезапно сменившегося ветра. Хмель вышел. Прогулочный кораблик возвращался в порт Норфолка, отсчитывая суда Атлантического флота. Во тьме вырисовывались тяжелые очертания атомных авианосцев: «Энтерпрайз», «Дуайт Эйзенхауэр», «Теодор Рузвельт», «Джордж Вашингтон», «Гарри С. Трумэн». База обслуживала около трех тысяч кораблей в год. Подумать только — трех тысяч!
Во мгле белым привидением проступил гигантский военный госпиталь на четыре тысячи коек. Мимо проскочил портовый буксир. Я задумался о своем одиночестве в этой стране, об отчужденности, которая возникла сегодня и, возможно, останется навсегда. Мой полуголый силуэт на фоне самой большой военно-морской базы в мире лишь подчеркивал отчаяние.
Обида, жажда мести, горечь предательства — эти чувства только брезжили и не могли оформиться во что-то определенное.
Я облокотился на перила, рука нащупала какую-то мокрую тряпку, повешенную для просушки. На перилах висели большие, потрепанные женские трусы фиолетовой расцветки. В них было нечто пронзительно печальное, что-то типа ботинок «прощай, молодость». О сексуальности не было и речи. Какой нелепый предмет. Как? Почему? К тому же на научной конференции… Я взял их на просвет и посмотрел на луну, звезды, огни Хэмптонской бухты. Я смотрел на проплывавшие мимо суда и баржи и чувствовал, как беззащитны они в этом море, перерастающем в звездное небо. И море это росло вместе с моим дыханием и уже стало настолько велико, что было сравнимо со всем Мировым океаном и слезой ребенка.
Я всхлипнул. Пьяный и слабый, как царь в какой-то античной легенде, обходящий свое войско и понимающий, что каждому из его воинов суждено умереть. Я даже начал молиться с этими идиотскими трусами в руке, чтобы оттянуть момент всеобщей гибели.
Монток
Соня довезла меня до Нью-Йорка на машине. Говорить с ней было интересно. Мы играли в словесный пинг-понг, подкалывая друг друга. Когда шутка удавалась, тормозили на обочине и целовались. Хорошо, что на свете есть самодостаточные, со вкусом одетые женщины без комплексов. Буковски врал, что бросил такую даму. Напортачил что-нибудь, получил по затылку и был вновь отправлен на обочину жизни. Я чувствовал себя с Софьей Николаевной именно как человек с обочины жизни. Все мои связи, успехи, доходы в счет не шли. Во мне не было покоя и уверенности, которые управляли ей. Импровизация жила во мне вспышками и утихала во времена неожиданных простраций. Я оживлялся, когда пел или говорил тосты, но в реальности мог изъясняться только в письменном виде.
— Я тебя и так понимаю, — сказала она у Линкольн-туннеля. — Можешь просто шевелить губами, и я тебя пойму. Давай заедем ко мне, выпьем кофе. Я бы хотела, чтобы мы жили вместе.
— Вот так сразу?
— Конечно. А что еще надо? Ты можешь сохранить квартиру в Нью-Джерси и навещать своего друга, когда захочешь. Дом — с двумя дверьми. Ты можешь уезжать и к подруге, но на тебя это не похоже.
— Почему, Соня? Я человек ищущий.
— Ты всё нашел, — сказала она без победы в голосе. — Если не уверен до сих пор, я дам тебе время на размышления.
— О, как интересно. Сколько же?
— Сколько угодно. Все равно оно измеряется часами.
— Я привык думать годы напролет.
— Тебе это должно надоесть.
Она жила в Челси. В большом доме с подземным гаражом. Я поднялся, мы выпили с ней по чашке кофе. Я похвалил репродукции Модильяни и Брейгеля в гостиной. Иронизировать не стал, тем более что у Софьи могли висеть подлинники.
По телевизору шел фильм с Джулией Робертс. Я уставился на нее как на старую знакомую, чем рассмешил мадам.
— Тебе нравятся такие простушки?
— Конечно, — ответил я искренне. — Она очаровательна.
— Познакомить? — продолжила издеваться Соня.
— Мы знакомы.
— Вот как? Тогда передай ей вот это! — она сунула мне красную кожаную ручку от дамской сумочки. — Она забыла у меня в прошлый раз.
— А сумочка-то где?
— Не волнуйся. Она знает.
Я взял странный предмет, но, уходя, оставил его в прихожей. Спустился по лестнице, удивившись поразительно нежному взгляду портье.
— Где тут у вас метро до Нью-Джерси?
На Гроув-стрит меня ждал Крюгер с верзилой в шелковом пиджаке. Я вышел из туннеля, тут же попал в его объятья и был усажен на заднее сиденье. Телохранитель надел на меня наручники и, чтобы напустить страха, завязал глаза синей банданой. Все, что я запомнил, — твердые пальцы с красными надрывами от заусениц и тонкое обручальное кольцо.
Я не дергался, опасность чувствовал, но похитителя чужих стишков почему-то не боялся. Всю дорогу у него хрипел не настроенный ни на одну волну приемник. Мы слушали шум. Водителю или пассажиру было лень повернуть ручку настройки приемника.
Мы остановились, похитители выпустили меня из машины. Я вышел размять ноги и улыбнулся.
Раньше мы воскуряли благовония в священных рощах, мирно пасли бизонов, прыгали через костры и коллективно купались голыми в зеркальных водоемах, а потом пришли цивилизаторы, крестоносцы… белые… Знакомая песенка, да? Я далек от идеализации язычества и гневного демонизма, плохо отношусь к жертвоприношениям, сниманию скальпов и отрубанию голов, но столь напористое продвижение рациональной цивилизации, которая может похвастаться чем угодно, но не глубиной мышления и бескорыстностью веры, постоянно ставит вопрос: «С кем вы, художники слова?».
Смешные, грустные, лиричные рассказы Вадима Месяца, продолжающие традиции Сергея Довлатова, – о бесконечном празднике жизни, который начался в семидесятые в Сибири, продолжился в перестроечной Москве и перешел в приключения на Диком Западе, о счастье, которое всегда с тобой, об одиночестве, которое можно скрыть, улыбнувшись.
Автор «Ветра с конфетной фабрики» и «Часа приземления птиц» представляет свой новый роман, посвященный нынешним русским на Американском континенте. Любовная история бывшей фотомодели и стареющего модного фотографа вовлекает в себя судьбы «бандитского» поколения эмиграции, растворяется в нем на просторах Дикого Запада и почти библейских воспоминаниях о Сибири начала века. Зыбкие сны о России и подростковая любовь к Америке стали для этих людей привычкой: собственные капризы им интересней. Влюбленные не воспринимают жизнь всерьез лишь потому, что жизнь все еще воспринимает всерьез их самих.
«Искушение архангела Гройса» вначале кажется забавной историей бизнесмена, который бежал из России в Белоруссию и неожиданно попал в советское прошлое. Но мирные окрестности Мяделя становятся все удивительнее, а события, происходящие с героем, все страннее и загадочнее… Роман Вадима Месяца, философский и приключенческий, сатирический и лирический, – это прощание с прошлым и встреча будущего.
Мария Михайловна Левис (1890–1991), родившаяся в интеллигентной еврейской семье в Петербурге, получившая историческое образование на Бестужевских курсах, — свидетельница и участница многих потрясений и событий XX века: от Первой русской революции 1905 года до репрессий 1930-х годов и блокады Ленинграда. Однако «необычайная эпоха», как назвала ее сама Мария Михайловна, — не только войны и, пожалуй, не столько они, сколько мир, а с ним путешествия, дружбы, встречи с теми, чьи имена сегодня хорошо известны (Г.
Один из величайших ученых XX века Николай Вавилов мечтал покончить с голодом в мире, но в 1943 г. сам умер от голода в саратовской тюрьме. Пионер отечественной генетики, неутомимый и неунывающий охотник за растениями, стал жертвой идеологизации сталинской науки. Не пасовавший ни перед научными трудностями, ни перед сложнейшими экспедициями в самые дикие уголки Земли, Николай Вавилов не смог ничего противопоставить напору циничного демагога- конъюнктурщика Трофима Лысенко. Чистка генетиков отбросила отечественную науку на целое поколение назад и нанесла стране огромный вред. Воссоздавая историю того, как величайшая гуманитарная миссия привела Николая Вавилова к голодной смерти, Питер Прингл опирался на недавно открытые архивные документы, личную и официальную переписку, яркие отчеты об экспедициях, ранее не публиковавшиеся семейные письма и дневники, а также воспоминания очевидцев.
Более тридцати лет Елена Макарова рассказывает об истории гетто Терезин и курирует международные выставки, посвященные этой теме. На ее счету четырехтомное историческое исследование «Крепость над бездной», а также роман «Фридл» о судьбе художницы и педагога Фридл Дикер-Брандейс (1898–1944). Документальный роман «Путеводитель потерянных» органично продолжает эту многолетнюю работу. Основываясь на диалогах с бывшими узниками гетто и лагерей смерти, Макарова создает широкое историческое полотно жизни людей, которым заново приходилось учиться любить, доверять людям, думать, работать.
В ряду величайших сражений, в которых участвовала и победила наша страна, особое место занимает Сталинградская битва — коренной перелом в ходе Второй мировой войны. Среди литературы, посвященной этой великой победе, выделяются воспоминания ее участников — от маршалов и генералов до солдат. В этих мемуарах есть лишь один недостаток — авторы почти ничего не пишут о себе. Вы не найдете у них слов и оценок того, каков был их личный вклад в победу над врагом, какого колоссального напряжения и сил стоила им война.
Франсиско Гойя-и-Лусьентес (1746–1828) — художник, чье имя неотделимо от бурной эпохи революционных потрясений, от надежд и разочарований его современников. Его биография, написанная известным искусствоведом Александром Якимовичем, включает в себя анекдоты, интермедии, научные гипотезы, субъективные догадки и другие попытки приблизиться к волнующим, пугающим и удивительным смыслам картин великого мастера живописи и графики. Читатель встретит здесь близких друзей Гойи, его единомышленников, антагонистов, почитателей и соперников.
Автобиография выдающегося немецкого философа Соломона Маймона (1753–1800) является поистине уникальным сочинением, которому, по общему мнению исследователей, нет равных в европейской мемуарной литературе второй половины XVIII в. Проделав самостоятельный путь из польского местечка до Берлина, от подающего великие надежды молодого талмудиста до философа, сподвижника Иоганна Фихте и Иммануила Канта, Маймон оставил, помимо большого философского наследия, удивительные воспоминания, которые не только стали важнейшим документом в изучении быта и нравов Польши и евреев Восточной Европы, но и являются без преувеличения гимном Просвещению и силе человеческого духа.Данной «Автобиографией» открывается книжная серия «Наследие Соломона Маймона», цель которой — ознакомление русскоязычных читателей с его творчеством.