Дядя Джо. Роман с Бродским - [66]

На стене у Курта висели две репродукции обнаженных Модильяни, и, отойдя от мыслей о городском язычестве, я заговорил об искусстве. Физики прикончили бутылку вина и заварили кофе. Курт сделал несколько глотков, обмакнув щетину рыжих усов в темную жижу. Усы наполовину окрасились, и его лицо приобрело зловещий вид.

— Дамочка хорошая, — кивнул я на голую итальянку на картине. — Тебе не кажется, что от бесконечного тиражирования ее прелесть обесценилась?

— А что с ней станет?

— Это, Эрик, то же самое, что с твоим «Севильским цирюльником». Если все будут насвистывать одну и ту же мелодию, то наступит смертная тоска. Это типа CNN. Куда ни приедешь — везде CNN. Одни и те же новости. В квартирах Климт, Модильяни, Пикассо. Нет ничего другого?

— Может быть, и нет.

— А если есть?

— Дыма, так устроен рынок.

— Так вот. Модильяни твой работал на рынок. Он, может, и умер от пьянства и нищеты, но подспудно работал на рынок. Он попсовик, твой Модильяни.

— Он не виноват, что его подняли на щит после смерти.

— Виноват.

— Дыма, — протянул Эрик, взмахивая руками. — Ты вечно чем-то недоволен. Всё проще. Есть прекрасная музыка. Есть прекрасная живопись. Женщины красивые есть. Чего тебе еще надо?

Эрик был прав. Не знаю, какая меня сегодня укусила муха, но то, что Модильяни стал общим местом, было очевидно. Необходимо освобождение от бренда, от цитаты, от повторения, думал я. Мне было жаль, что красота подруги художника стала общедоступной. Это было чувство собственника. В ту пору мне казалось, что все лучшее должно принадлежать мне.

— Пойдем к Джулии Робертс, — вспомнил я интригу нашего похода. — Ты же с ней соседствуешь! — обратился я к Курту, который уже несколько раз зевнул, намекая, что нам пора уматывать.

— Ее нет дома, — меланхолично ответил хозяин. — Я с тех пор, как снял эту хату, видел ее всего лишь два раза.

— Какая у нее квартира?

— Этажом ниже. Тут всего пять квартир. Что ты собираешься делать?

— Это уж без тебя разберемся.

Эрик, наблюдавший за нашей беседой, хихикнул и неожиданно сказал:

— Дыма — террорист, сексуальный маньяк и битник.

— Битник-то почему?

— Ты пишешь на стенах сортира политические воззвания, отвергаешь классику и пристаешь к добропорядочным женщинам.

— Что ты привязался ко мне с этой Сербией?

Я кинул взгляд на Эрика с Куртом и вдруг сообразил, что передо мной немцы. Оба чувака были германского происхождения. Как же я раньше не догадался? Фрицы, Гансы, Курты и Эрики.

— Это вы Югославию расчленили, — вспомнил я одну из тирад Модрича. — Гореть вам за это в аду.

Ребята расхохотались. Я улыбнулся тоже, наскоро причесался перед зеркалом, взял из вазы на журнальном столике алую розу, вышел в коридор и спустился этажом ниже. Дверь актрисы была из тяжелого, темного сорта дерева, лакированная как столешница. Ни номера, ни таблички с фамилией. Я позвонил несколько раз в звонок, постучал бронзовым ободком, приверченным над ручкой. Джулия долго не открывала, и я уже собрался уходить, когда дверь распахнулась — и передо мной предстала какая-то пожилая бабень в бежевом халате и с полотенцем на голове.

— Джулия дома? — спросил я.

— В отъезде. Кто вы такой?

— Русский поэт, — сказал я с упором на слово русский. — Мы собирались пойти с ней в оперу.

— Она в отъезде, — повторила баба, с интересом меня разглядывая. — Приходи послезавтра. Она должна вернуться из Калифорнии.

Я вынул из кармана пиджака сборник моих стихов с фотографией на обложке, подписал его: «Прекрасной Джулии, с которой скоро увижусь». Передал женщине книжку и цветок.

— Что ты хочешь ей предложить? — простодушно спросил меня Курт, когда я вернулся.

— Куплю билет на «Травиату» и слетаю с ней в Ла Скала, — ответил я.

— Она уже была на «Травиате».

— По моим сведениям, она дослушала ее не до конца.[79]

Педагогика

В который раз я лежал на матрасе, найденном год назад на улице, и разговаривал по телефону с Дядей Джо. Сплетен накопилось предостаточно.

— Та-а-а-ак. Ефимова вас отвергла, и вы решили приударить за Джулией Робертс, — восхищался Бродский. — Такое может прийти только в голову большого оригинала.

— Мы по-разному смотрим на жизнь, Иосиф Александрович. Надо изменить систему координат. Взять другую точку сборки. Все эти планки, градации, звания — для недоумков.

— Может, для начала немного протрезветь?

— Вы и об этом наслышаны?

— Наслышан. Тут не надо быть ясновидящим. Не знаю, как с пьянством, но с тщеславием у вас точно какие-то проблемы. Такими поступками вы губите свою карьеру.

— Это комплекс Есенина, — сказал я. — Провинциал, попавший в столицу и получивший известность, находится в зоне риска. Такие люди не понимают, что слава по большому счету ничего не дает, и спиваются. Будь то пролетарий или крестьянин — в них нет той накопленной веками генетической защиты, которой обладают высшие классы общества. Мой отец, академик Месяц, — выходец из самых низов народа. Детство провел в нищете, ходил с братом в школу по очереди в одних ботинках. Дедушку репрессировали в 37-м, бабку с тремя детьми выгнали из дома, родня приютить побоялась. Так что первое, что отец помнит, — это печка в землянке и корова, которая жила вместе с ними.