Дядя Джо. Роман с Бродским - [63]

— Я хочу дать вам один совет. Никогда не предсказывайте в стихах свою трагическую смерть. Сила слова такова, что приведет вас к гибели. Вспомните, как неосторожны были с самопредсказаниями Есенин и Маяковский, впоследствии кончившие петлей и пулей. Я дожил до своих лет только потому, что избегал само-предсказаний.

Евтушенко заговорил о классическом телефонном разговоре Пастернака со Сталиным, стал разбирать версии, шерстить нравственность, сетовать на внезапность и так далее. В этой истории вся было ясно как белый день. Пастернак был застигнут врасплох, испугался. Кто угодно бы испугался, и я бы испугался. Никого тут нельзя винить. Тем более «героя, дурака, интеллигента». Суть в том, что он, будучи небожителем, решил поговорить об абстрактном, вместо того чтобы защищать брата по цеху. Почему? Да потому, что в голову не пришло. Потому что «сквозь фортку крикну детворе». Я давно придумал список просьб, которые я выложу богам, полубогам или президентам, если они встанут у меня на пути или позвонят по телефону. Это короткие, простые, а главное — выполнимые, хозяйственные поручения.

Лекцию Евтушенко заканчивал историей романтических отношений Пастернака с Ивинской, которая «сбрасывала платье, как роща сбрасывает листья». И «пойду размять я ноги — гляжу, там ты стоишь»[76]. Евтушенко был проникновенен, когда рассказывал, как Пастернак стряхивал снег с ее пальто у здания Большого театра — и снег этот искрился. Я увидел картинку и размяк. Когда Евтушенко заканчивал выступление декламацией кусков из «Высокой болезни», которую я знал наизусть, я подключился к чтению, порадовав немногочисленную аудиторию.

— Не ожидал, — захлопал в ладоши Евгений Александрович. — Как ваша фамилия?

Я представился.

— Я включил ваши стихи в «Строфы века». Фамилия запоминающаяся. Вы от Андрея Андреевича[77]?

— От Иосифа Александровича, — сказал я бестактно.

— Что вас привело к нам, молодой человек?

И тут я категорически забыл о пьянке у Шемякина — и выложил то, что меня действительно на тот момент интересовало. Я сел напротив поэта, впялившись в грубые рабоче-крестьянские руки с аляповатым перстнем желтого металла, и спросил:

— Вы не знаете, кто написал эти стихи?

Дом отступал к реке, как Наутилус,

приборами почуявший январь.

Антоновки неистово молились,

но осень ранняя вела себя как тварь.

Береговушки рыскали по-сучьи.

В предчувствии недетских холодов

густела кровь в скрещенных жилах сучьев

и закипала в мускулах плодов.

Евтушенко встрепенулся, попросил прочесть еще раз.

— Это не мои стихи, — упредил я его предположение. — Ко мне попали случайно. Подумал, что такой знаток русской поэзии, как вы…

— Это очень хорошие стихи. И я хотел уже вас поздравить. Эмигрантские?

— Совсем ничего не знаю.

— Знаете, молодой человек, я занимаюсь этим всю жизнь. Ищу, коллекционирую поэзию, но этих стихов не слышал. Давайте обменяемся телефонами. Устроим соревнование, кто узнает имя автора первым. Хорошие анонимные стихи — редкость в наше время. Люди больше не предаются творчеству как счастью. Они ищут славы. Вы слышали о скандале с Джоном Эшбери?

Не знать о Джоне Эшбери, находясь в среде американских авангардистов, я не мог. Он давно стал их кумиром, отодвинув Паунда, Фроста, Лоуэлла, Уолесса Стивенса на второй план. Его поэтика стала точкой отчета для нескольких поколений. Мне он казался сюрреалистом средней руки, но к мнению друзей я прислушивался.

— Что с ним? — спросил я участливо. — Попал под лошадь?

— «Книжное обозрение»[78] утверждает, что текст книги 1994 года «And the Stars Were Shining» Эшбери полностью украл у своего ученика. Парень в интервью привел фотографии черновиков, копирайты на каждое стихотворение. Похожую историю рассказывают про Шолохова, но в то время авторское право было не столь развито. Эшбери попал в очень нехорошую ситуацию. Чем он будет крыть приведенные факты, я не знаю.

— Стихи носятся в воздухе, — сказал я. — Мне кажется, поэты не должны иметь на них никаких прав. Мы не помним, кто изобрел двигатель внутреннего сгорания или унитаз, а носимся с какими-то словесными погремушками.

Я догадывался, что это проделка Крюгера, но не очень-то по этому поводу переживал. Газеты поговорили о бедняге Боббите и праве на женский оргазм, о Монике Левински, о безумном Тимоти Маккавее, злодее Милошевиче. Пусть теперь помоют кости поэзии. Хуже от этого она не станет.

К Маргарет зашёл в полдвенадцатого ночи. Нажал на кнопку звонка, и она вышла ко мне в ночном халате.

— Дыма, неделю назад я гуляла в Бэттери-парке.

Я вздохнул, почуяв недоброе.

— Ты лежал там на газоне с девочкой лет семнадцати, обжимался с ней и целовался, не размыкая губ, ровно восемь минут. Я стояла прямо над вами, но вы настолько увлеклись друг другом, что не видели ничего вокруг. Я ничего не хочу от тебя слышать. Я не гоню тебя. Я люблю тебя, если вообще можно говорить такие слова после увиденного. Я верю, что это — недоразумение и ты при своей изобретательности всё мне объяснишь, но давай возьмем паузу хотя бы на две недели. Не будем встречаться и разговаривать по телефону. Хорошо?

Я комически поцеловал ей руку, сказал, что люблю ее, и отправился на станцию метро наблюдать за играми мышей на рельсах. Давненько я их не видел.