Дядя Джо. Роман с Бродским - [62]

Женщина с многоярусной грудью

Я зашел к Маргарет, у которой не был уже неделю, и она тут же потащила меня на открытие выставки Шемякина.

— Куда?

— Тут рядом.

— А Эрнст чё не идет?

— Мы — шпионы.

Побыть шпионом у конкурента Неизвестного было заманчиво. Вообще, мое пребывание в студии Эрнста давало возможность знакомства со многими влиятельными людьми, но пользоваться этим мне почему-то казалось зазорным. На Маргарет я не хотел жениться по той же причине. Она могла подумать, что я хочу получить американское гражданство.

У входа в «Мими Ферст» стояла высокая статуя из черного камня — в шлеме, с большим задом и восьмью рядами округлых плодородных грудей. Вокруг толпился народ, не скрывающий своего восхищения.

— Западную цивилизацию спасет только восточная черная богиня, — шепнула мне какая-то любительница искусства. — К тому же это — Мадонна.

— У нее должно быть восемь младенцев, — съязвила Маргарет.

Мы прошли на фуршет, который был по-шемякински прост и шикарен. Столы были уставлены большими бутылками с джином и тоником, на каждом столе красовалось ведерко со льдом, из закусок — бутерброды с селедкой, икрой и яблоками. О своей новой работе Шемякин уже высказался и теперь общался по очереди с посетителями. Нашей с Маргарет задачей было фотографировать все, что мы видим.

Маргарет подвела меня к Михаилу Михайловичу и сказала, что я — главная надежда русской поэзии. Шемякин встрепенулся.

Откуда ни возьмись появился карлик с огромным фотоаппаратом, забрался на барный стул и запечатлел нас на фоне графических работ.

— А где Евтушенко? — спросил меня Шемякин, чокнувшись пластиковым стаканчиком. — Он хотел купить у меня картину.

— Дыма сейчас за ним сходит, — подлила своего зелья Мэгги. — Он в Вашингтонском университете. Там семинар заканчивается через пятнадцать минут.

— Дыма, я буду вам крайне обязан. Неотложное дело. Мне нужно срочно кое-что перетереть с Евгением.

На подлянку Маргарет я не обижался. В последнее время она начала меня подкалывать. Я в долгу не оставался — это освежало.

— Пошли вместе, — сказал я. — А еще лучше — пошли к тебе.

— Эрнст еще в студии, — сказала она. — Сходи к Евтушенко. Ты же любишь приключения. Это в двух кварталах отсюда.

Места вокруг Гринвич-Виллидж были мне знакомы. Здесь, в районе станций метро «Кристофер-стрит» и «Девятая улица», я обычно и тусовался. По дороге встретил Александра Гениса.

— Какими судьбами?

Я объяснил, не вдаваясь в детали.

— А я в Метропо́ литен. Иду вновь посмотреть на «Жатву» Брейгеля. Даже из-за этого стоило сюда переехать.

— А вы уверены, что он хочет, чтобы вы на него смотрели? — спросил я, и Генис взглянул на меня как на сумасшедшего. — Я никогда не хожу на художников, которые не желают меня видеть, — продолжил я.

— И как вы это определяете?

— Но вы же определяете, хочет вас женщина как мужчину или нет? Здесь то же самое.

Генис не знал, что ответить. Я подивился его преданности искусству и сказал, что за углом стоит каменная баба с шестнадцатью грудями и тоже напоминает о гармонии. Он не понял, о чем речь, но позвал в гости.

— Завтра мы отмечаем Хеллоуин. Приезжайте. Будут все. И Наташа Ефимова.

Он-то откуда об этом знает? Размышлять было некогда. Я вошел в один из корпусов универа, быстро нашел нужную мне аудиторию. Лекция была в разгаре, когда я протиснулся в дверь и, извинившись, сел на задней парте.

— О, — сказал Евгений Александрович, заметив меня. — К нам приехал ревизор.

Представлены друг другу мы не были. До этого пару раз говорили по телефону.

— «Эхо Москвы», — отозвался я. — Делаю передачу о великих соотечественниках на чужбине.

Слово «великий» сработало. Евтушенко успокоился и вернулся к теме. Лекция была посвящена Пастернаку. Его творчеству, жизни, личным воспоминаниям лектора о поэте. Я попал в правильное место в правильный час. Лучшей клоунады было не придумать. В аудитории присутствовало несколько старых дев из пригорода, симпатичная молодая особа, видимо оттуда же, и группа освобожденных от оков социализма брайтонских стариков. Евтушенко был в ударе. Монолог на любимую тему. Меня вставлял одухотворенный инфантилизм Бориса Леонидовича, пронесшего его через всю свою жизнь. В молодости Пастернак был моим любимым поэтом. Сейчас, по логике развития событий, я начал над ним посмеиваться. В зрелом возрасте презираешь в первую очередь то, что любил в молодости.

Евтушенко быстро прошелся по раннему творчеству поэта, возвысив голос на строках «И чем случайней, тем вернее / Слагаются стихи навзрыд». Я увидел беспричинно заплаканную конскую морду гения. Время тогда было эмоциональное, экзальтированное. Не считалось зазорным сходить с ума, стреляться из-за несчастной любви, вызывать духов и состоять в тайных обществах. Сейчас вряд ли что-то так уж изменилось — просто люди научились скрывать сентиментальность, пряча ее в иронии.

Евтушенко продолжал:

— Есть люди, счастливые по обстоятельствам, а есть счастливые по характеру. Пастернака природа задумала как счастливого человека. Потом спохватилась, не позволила стать слишком счастливым, но несчастным сделать так и не смогла.

Это была моя тема. Тема постоянного заигрывания со смертью, непредсказуемости поведения, хитрости. С бедой нужно быть начеку. Для меня это было игрою чуть ли не с детства. Слышать «сердце мира» и шорох мелких бесов на лестнице. К таким вещам привыкаешь, как к зрению, дыханию. Евтушенко сказал, что Пастернак научил его в стихах не торопить события: