Дядя Джо. Роман с Бродским - [35]

В те времена я метался между Ксенией Гембицкой и Маргарет Гейтвуд. Расширение круга общения казалось мне непростительным развратом. Леонард и Саймон пошучивали надо мной, называя маньяком. Я считал, что они завидуют.

В поисках подходящей кандидатуры для феста я позвонил Евтушенко, который читал курс лекций в Университете им. Джорджа Вашингтона. Из вежливости позвал на чтения, коварно сообщив, что на них будет Пригов. Евгений Александрович отказался, сославшись на то, что в апреле должен быть в Оклахоме, и предложил девушку со своего семинара.

— Я был в Литл-Роке прошлым летом, — вспомнил я.

— Литл-Рок в Арканзасе.

— Она точно еврейка?

— Она называет себя еврейкой.

— Здесь это модно, — согласился я.

С Юлей Куниной-Трубихиной мы встретились в Olive Tree на площади Вашингтона и выпили графин разливного пива. Я вкратце ввел ее в курс дела. Получил в подарок сборник стихотворений с экзотическим названием «Кайрос».

— Что это?

— В смысле?

— Что такое «Кайрос»?

— Древнегреческий бог счастливого мгновения.

— А попроще ничего нельзя?

Юля, худенькая девушка с остреньким носом и живыми глазками, обиженно посмотрела на меня.

— Ну не надоело? Аполлон. Одиссей. Мельпомена. Фудзияма.

— А Фудзияма-то при чем?

— Ну тоже красиво. Вы красивое любите, да?

— А вы безобразное? Бродский тоже пишет и про муз, и про Аполлона. И про Геркулесовы столбы.

— Серьезно? Ну тогда другое дело.

Юля присмотрелась ко мне. Вид у меня был не особенно литературный.

— Откуда вы здесь взялись? Приехали — и сразу командуете.

— Профессия такая, — объяснил я. — Я — босс. Всегда и везде. Это синоним «дурака с мороза».

— Проходимец? — рассмеялась она.

— Можно и так.

— Не забывайте, Хлестаков — главный герой нашей литературы. Талантливый проходимец — наше все.

Мы нежно распрощались с ней на ступеньках кафе, даже не поцеловавшись.

Казначей мафии

Поэтов я пригласил без особых проблем. Кого-то позвал Слава Курицын. Кому-то позвонил я сам. Забавная ситуация сложилась с Драгомощенко.

Он дружил с «языковой школой» в лице Лин Хеджинян, жил в Питере, там люди особенные. Аркадий отказался ехать в Нью-Йорк через Москву, и мы грубо поругались.

— Аркадий Трофимович, из Питера летают только «Финские авиалинии». Они дорогие. Наш бюджет не позволяет.

— Всё твой бюджет позволяет, — с неожиданной злостью выпалил Драгомощенко. — В Москву я не поеду. В поездах грабят, убивают. Я не хочу встречаться в аэропорту с этим вашим Ждановым.

— Можешь не ехать, — сказал я, следом за Аркадием перейдя на «ты». — От твоих стихов тут никому ни горячо, ни холодно.

— Я еду в Нью-Йорк работать! — заорал он. — Обеспечьте мне достойный трансфер. Я известный поэт. Без меня твоя конференция провалится.

— Не провалится. Либо лети из Москвы, либо иди на хуй, — сказал я.

— Я пожилой человек. Я буду жаловаться, — захрипел Драгомощенко. — Ты отмываешь там деньги мафии. И не можешь найти лишних пяти сотен для больного мэтра отечественного андеграунда.

— Жалуйся, — сказал я. — Пиши Ельцину. Пиши Клинтону.

— Месяц, ты же из интеллигентной семьи, а грубый, как Жданов.

— Нас в Сибири вытачивают из одинаковых болванок.

Маргарет, сидевшая рядом со мной на кровати, сказала неожиданно мягко:

— Поэты — капризные, малодушные люди. Купи ему билет из Питера, какая разница.

— Дороже на двести баксов.

— Можно подумать, что для тебя это деньги.

Я удивился. Для Фостера в те времена это действительно были деньги. И для меня тоже. Несмотря на то, что я по какой-то причине приобрел репутацию казначея русской мафии. Как к этому относиться, я не знал. Решил, что все, что ни делается, — к лучшему. Уткнулся в Мэгги — и тут же уснул.

Крысятник

— Дыма, здесь написано: «Когда луна светящиеся жабры / Раздует, затевая поворот». Что это значит? — вопрошал Саймон. — Откуда у луны жабры? Она что, рыба?

Мы сидели в пивной на Уиллоу-стрит и оба успели хорошо приложиться. Переводили стихи Аркадия Застырца.

— Включи фантазию, — отвечал я. — Это метафора. Она для красоты.

— Зачем здесь эта дебильная красота? — возмущался Саймон. И писал: «Когда луна медленно плывет по небу».

Мы не понимали друг друга. Поэзия имела для нас разное предназначение. Дядя Джо говорил, что наши словесности были близки только во время романтизма. В остальном — полная несовместимость. Я поначалу не понимал, кто из нас более инфантилен. Американцы, по теории Эдварда Твитчелла Холла[46], относятся к обществу «низкого контекста». Скрытой информации в их общении почти нет. Это культура деловых людей, которые называют вещи своими именами, четко формулируют, что им нужно, вступают в отношения и безболезненно прерывают их. В культурах «высокого контекста» всегда проблемы с достоверностью. Здесь нужно уметь читать между строк, знать неписаные правила, уметь общаться «по понятиям». Таковы все страны Востока, включая Россию. Это не хорошо и не плохо. Таков порядок вещей. На поэзию он влияет положительно, развивает интуицию и фантазию.

Саймон Петит, дитя Ист-Виллидж, одетый в черное рванье под кота Базилио, в эти дела не врубался. В перчатках без пальцев из-за прогрессирующей кожной болезни, крашенный хной, он не производил впечатления респектабельного человека, но считался единственным ньюйоркером, внесшим в американскую поэзию британский звук.