Дядя Джо. Роман с Бродским - [37]

Потом — живи где придется. Я надеялся, что у ребят есть друзья в этих краях, но, как потом выяснилось, ошибался.

Партитуры, залитые красным

За Драгомощенко и Курёхиным мы поехали на такси следующим утром вместе со Славой Курицыным. Польский крысолюб поддерживать литературу отказался даже за деньги. Питерский самолет встречали на летном поле: запомнилось мне это именно так. Ковровых дорожек не было, но я помню, как Аркадий Трофимович вывалился из овальной двери боинга на ступеньки подъездного трапа и тут же окунул голову в старый желтый портфель. Когда лицо выныривало из портфельной норы, на нем отражалось отчаяние. Он опускал его вновь и доставал еще более искаженным. Мы с Курицыным стояли за заборчиком вместе с остальными встречающими и следили за его манипуляциями. На ногах он стоял плохо, но по трапу спустился играючи. Так и не застегнув портфеля, он направился к нам с Курицыным.

— Как очистить пятна от красного вина? — сказал он вместо приветствия.

— Их надо посыпать солью, — ответил Курицын.

— Они на бумаге. Вино пролилось прямо на нотные партитуры, которые я везу Оксам.

— Ноты нужно перенести на новый нотный стан, — улыбнулся Курёхин, который на фоне Драгомощенко казался незаметным. Он подошел к нам в одеждах зеленоватого оттенка, элегантный и трезвый.

Сергей Анатольевич улыбался всему происходящему, хотя перелет с Аркадием не мог доставить удовольствия.

С женой Курёхина — Настей Фурсей — я познакомился в возрасте пяти лет на Черноморском побережье Крыма. Наши родители дружили, и мы поехали к морю отдыхать дикарями. Дядя Юра каждый день уходил на подводную охоту, вооружившись гарпунным ружьем. Мы с Настей ловили крабов в расщелинах скал, загорали и купались. С тех пор у меня осталась целая коробка слайдов, сделанная в те времена. В Питере я бывал редко, мы не общались, но о делах Курёхина я знал. Фурсей присылал мне вырезки из газет, записи, я в ответ отделывался стихами. Появление Курёхина в Хобокене было, на мой взгляд, делом житейским.

— Может, не надо было хранить открытое вино и документы в одном портфеле, — предположил музыкант, и Аркадий зарычал в ответ.

В Хобокене я решил провести гостей по живописной набережной. Панорама Манхэттена по-прежнему лежала как на открытке. Рыбьей чешуей блестели в лучах заходящего солнца близнецы Всемирного торгового центра, над шпилем Эмпайр-стейт-билдинг кружились вертолеты, башня Банка Америки, Крайслер-билдинг, Вулворт-билдинг, стоящая немного на отшибе статуя мадам Свободы — не позволяли усомниться, что вы именно в Нью-Йорке. Над головами гостей надрывались чайки, рокот парома, отходящего от хобокенской пристани, встраивался в этот гул, живая музыка из пивных и ресторанов настраивала на правильный лад. И главное — ветер. В лицо сложного верлибриста Драгомощенко ударил ветер — и он протрезвел.

— Вот теперь я тебя понимаю, — заорал он, забыв про испорченные бумаги. — На это можно променять что угодно! Я требую оставить меня здесь. Прошу политического убежища. Дыма, займись этим вопросом.

Я смеялся. Желаемый эффект был достигнут. Курёхин с Курицыным тоже взбодрились в предчувствии чего-то небывалого.

— Сколько ты заплатил Бродскому за это письмо? — закричал Драгомощенко, перекрикивая ветер.

— За какое?

— В котором он написал, что ты — гений.

— Так я вправду — гений. Меня любят и живые и мертвые.

Я начал загибать пальцы, якобы занимаясь подсчетами израсходованных на это сумм, но Курёхин сказал Аркаше как отрезал:

— Всё отдал! Не видишь, что ли?

Его шутка примирила нас окончательно. Хихикая, мы добрались до крепостного здания кампуса. Попутно я объяснял, где что находится. Повел гостей в преподавательскую, где нас ждали приехавшие вчера москвичи, а также Марк Липовецкий, прилетевший из Колорадо, Ксения Иосифовна и Саша Калужский, приглашенные на подмогу в качестве переводчиков. Портвейна у Хуаниты оказалось по этому случаю много. Когда Фостер пришел знакомиться и расселять российских гостей, мы допивали последнюю бутылку.

— Эд, как можно свести эти пятна с бумаги? — вспомнил Аркадий после знакомства.

Он достал пачку нот, и мы увидели, насколько хорошо она пропиталась молдавским каберне, купленным в Питере. Фостер кивнул, взял папку под мышку и повел нас по кампусу занимать комнаты.

Особенности духовной пищи

Я всегда старался увиливать от разговоров о поэзии. Что может сказать поэт поэту? Посоветовать меньше пить. Вы спросите: а как же Дядя Джо? А что как? Ролевые игры. «Писатель у микрофона» рассказывает, «молодое дарование» внимает. Не мог же я сказать, что такие животные, как я, дрессировке не подлежат. Бродский объяснял суть американцев, давал официальную версию их поэзии, которую по какой-то причине считал равной нашей в XX веке. Абсолютно комплиментарный ход. Примиряющий застольный тост, здравица. Ни Хлебникова, ни Маяковского, ни тем более Мандельштама у них не было. Другая система мышления. С нашей — не сравнимая.

Факт существования поэзии в такой нелитературной стране, как США, впечатляет. Объем фактурных отрефлексированных текстов, созданных протестантами, отказавшимися от тайн и таинств, можно с гордостью положить на любые весы. Леша Парщиков, который по ощущению всегда был где-то рядом, оказался менее категоричен: