Дядя Джо. Роман с Бродским - [34]

Поставив визу в паспорт, я полетел к родителям на Урал. В ящике письменного стола в своем кабинете натолкнулся на пистолет, оставленный на родине до лучших времен. Пока что удачи он мне не принес. Однажды его конфисковали менты, промурыжив меня полночи в отделении. Потом я забыл его у друзей по пьяни, и из него чуть было не пристрелили одну сволочную старуху. Пока что господь меня с этой волыной миловал, на Страшный суд не вызывал. Дело близилось к развязке.

Пистолет уже несколько раз успел мне пригодиться как предмет устрашения и даже обольщения, хотя лучшее его предназначение — бить орехи. Он помог мне овладеть одной хорошенькой продавщицей таджикского происхождения из сельпо на станции поселка Комарово. Я вез персиянку на раме от велосипеда и стрелял в воздух. Она меня полюбила. И я ее полюбил. Мы прожили на даче у сына академика Векслера три дня. В другой раз взял на прицел ночного вора, вошедшего в купе поезда Санкт-Петербург — Москва. Я той ночью не спал и тут же с верхней полки вмял ствол в его щеку.

Никакой другой пользы от оружия я не ведал. Револьвер. Девятый калибр. Шесть зарядов. Производство Федеративной Республики Германия. Где найти патроны — не знаю. Всё, что было, мы сдуру расстреляли с приятелем в фотопортреты передовиков производства Центрального административного округа, прощаясь с советским детством. С тех пор я заряжал его холостыми патронами — для старта спортивных состязаний и радости огнестрельного грохота.

В Екатеринбурге удивлялся своей всемирной отзывчивости. Город очаровал меня наличием копченой рыбы в магазинах. Я вез сверток с копчеными окунями в предновогодней толчее трамвая, радуясь играм светотени и запахам трудящихся. Есть чудаки, которые считают, что народ пахнет солярой и потом. Они не знают народа. Не знал его и я. Утром нового года, который я встречал у друзей, я поймал машину доехать до дома. Уснул. Проснулся в лесу, на пустыре. На опушке высилось несколько ржавых гаражей, в овраге горел костер из старых автомобильных покрышек. Голый лес дрожал на ветру.

— Давай шапку, — сказал парень, сидящий рядом с пьяным водителем, и лишь потом обернулся ко мне. Я достал пистолет и велел им снять брюки.

— Снимать штаны и бегать! — сказал я.

Хлопцы вышли, давая мне выбраться наружу. Я положил пушку в карман и полез на переднее сиденье. Пока ковырялся, прыщавый вытащил из бардачка некоторое подобие обреза — самопал, обмотанный синей изолентой. У меня не вызывало сомнения, что, несмотря на кустарный вид, эта штука стреляет.

— Волыну сюда, — сказал он сурово. — И не дергайся.

Я толкнул ближайшего, отбросил револьвер подальше в сугроб и побежал в сторону леса, раскатываясь на снеговом насте. Выстрел услышал, когда выбрался на шоссе. Это был звук моего пистолета.

Меня подобрал веселый армянский дядька на квадратных жигулях.

— Радуйся, что жив, — подбадривал он меня всю дорогу. — Жизнь — отличный новогодний подарок.

По дороге я купил коньяка, раз судьба столь ко мне благосклонна. Приехал к знакомой даме. Минут через пятнадцать меня понесло. Я говорил и говорил. Всякую ерунду, которую вдруг посчитал важной. Страх существует помимо нашей воли и разгильдяйства. Потом позвонил в Америку Маргарет и сказал, что не могу больше жить без нее.

— Прощай, оружие, — сказала мисс Гейтвуд словами классика. — Возвращайся. Заждались.

Проходимец

В апреле 94-го к нам с Фостером должны были приехать русские поэты. Я был за идеологически близких Жданова и Еременко, настоял на приглашении Аркадия Застырца из Екатеринбурга. Американцы знали от Лин Хеджинян[42] другого Аркадия — Драгомощенко. Нина Искренко вырисовывалась через Джона Хая. Пригов попал в список как явление шумное и заметное. Его мог сосватать Марк Липовецкий, который тоже переехал в эти края и преподавал в одном из колледжей Колорадо. Парщиков[43], с которым я стал перезваниваться в последнее время с подачи Дяди Джо, был где-то в Европе. По старой дружбе я пригласил Славу Курицына, Сергея Курёхина и Сашу Калужского из Свердловского рок-клуба. Мне нравилась созвучность их фамилий. К тому же современная музыка может прекрасно дополнять современную поэзию.

— Нам нужны женщины и евреи, — безапелляционно заявил Саймон Петит, когда мы сидели в большой аудитории Киддера[44] и обсуждали состав приглашенных.

— А негры тебе не нужны?

— Нужны. Но в России мало негров.

— Липовецкий — еврей, — сказал я со слабой надеждой. — Бюджет у нас маловат. Я могу пригласить Евгению Лавут[45], но погоды она не сделает.

— Тогда ищи здесь, — властно сказал Саймон, а Леонард Шварц заржал.

— Пусти козла в огород, — сказал он.

Еврейские женщины в шкале моих непреходящих ценностей занимали особое место. Они были красивы, умны, а главное — обладали какой-то особенной ближневосточной теплотой. Это не было умозрительной позицией. Так складывалась жизнь. Лев Гумилев, известный неприязнью к подобным союзам, меня бы не простил. К его «этногенезу» я относился с интересом, но прислушиваться к советам касательно любовных предпочтений не собирался. Еврейки и армянки оказались постоянными спутницами моей жизни, попеременно сменяя друг друга в моей холостяцкой постели. Моя приверженность к иностранкам не была принципиальной. Я не присягал никакому народу. По какой-то причине немок за иноплеменниц я не считал. Такой же комплекс срабатывал по отношению к югославским и греческим женщинам, в то время как чешки и полячки казались идеалами эротизма. Со своей первой француженкой я поцеловался в возрасте пяти лет. Итальянки для любого северного мужчины — предел мечтаний, и я не был исключением из правил.