Двойной портрет - [3]

Но и подобное прочтение слишком просто. Перед читателем не "роман с ключом" вроде "Козлиной песни" К. Вагинова, "Скандалиста..." В. Каверина или "Сумасшедшего корабля" Ольги Форш (кстати, в двух последних романах в качестве героя выведен Шкловский, чуть подгримированный).

"У" - другого порядка явление, черты героев не "замаскированы", а претворены, отчасти - перемешаны, автор сознательно или интуитивно использует положение из названной выше книги "Поиски оптимизма": "И так сидишь перед собою и начинаешь переделывать того-другого. Даешь ему походку, соединяешь его с другом, которого хочется обидеть. Наращиваешь на него волосы.

У него меняется выражение лица. Появляются иные поступки. Он может стать женщиной.[...]

Вот сердце спрятано в грудь другого человека. Уже себя не жалко"23.

Да и главное положение, ось, вокруг которой вертится роман, взято из статей Шкловского, ибо современность - время "советского "барокко"24.

Рукопись "У" осталась в письменном столе. Роман был слишком сложен. Сложным было и время. Литературный мир, частью изображенный в "У", целенаправленно уничтожался: погиб Маяковский, начались гонения на формалистов, расстрелян Крючков. Молчание стало пусть не знаком согласия, но примирением с жизнью. Каждый выживал в одиночку.

Тут, к слову, следует вспомнить некое происшествие, отметившее литературные отношения Вс. Иванова и Шкловского, а равно рисующее эпоху и характер одного из героев этого сочинения. Объявляя в 1932 году "конец барокко", Виктор Борисович торжественно заявил: "Нужно брать простую вещь или всякую вещь, как простую... Наступает непрерывное искусство"25. Немногим позже в романе о факире Вс. Иванов попытался уйти от интенсивной детали к миру перечислений, к непрерывности искусства. И что же? Шкловский отреагировал странно: "Замечательный писатель Всеволод Иванов, описывая человека, видит его кругом. Он легко и просто, как будто по праву рождения наследованное, получил умение строить сюжет.

Но в "Похождениях факира" идут его герои, среди пустяков, минуя большие города.

Перечисления, пародийные, как Стерна, разнообразные, как у Рабле, даются в романе.

Но этому стаду вещей нечего делать. Автор не спорит с ними, не восхищается ими, он только удивляется разнообразию мира пустяков".26 Шкловский, полемизируя со своим недавним утверждением, присоединился к хору хуливших роман критиков. И не зломыслие тут виной, но парадоксальная манера существования, причудливо выглядевшая на фоне времени. То, что казалось Виктору Борисовичу поиском, часто оборачивалось чем-то другим. И его утверждение: "Я не попугай, чтобы повторять одно и то же", порою казалось предательством.

Здесь стоит процитировать письмо Шкловского от 12 марта 1955 года, оно отправлено к шестидесятилетию Вс. Иванова, и в нем говорится следующее: "Я много потерял, Всеволод, из тех даров, которые мне дала судьба. Веру в тебя, понимание твоих сил я не потерял.

Как случилось, друг, что мы сделали так немного?

Друзья были хорошие, тебя не ругали, ты не болел и в каждой строке я узнаю твою силу.

Между тем только две книги, две вещи на подмостках.

В чем виноват ты?

Перед тобою тоже виноваты.

Я виноват в том, что забился в куст, как птица во время дождя.

Видишь, пишу о себе.

Но ведь я верю в факира, верю в работу Сизифа, знаю вес камней, которые ты катишь всегда в гору.

Ты человек нашего времени. Оно тебя родило. Мне очень тоскливо, Всеволод. Я скучаю во время юбилеев. Вот и жизнь прокатилась. У тебя не согнута спина. Ты много успеешь.

Когда-то ты упрекнул меня рассказом, о котором, вероятно, забыл. Человека, который побеждал, унесло море, и о нем вспомнили, а он вернулся разбитым.

Этот рассказ был правдой.

Не отвечаю упреком на упрек, но я хотел бы увидеть тебя счастливым. Время мало дорожило такими своими людьми, как ты. Казалось времени, что оно будет рождать непрерывно.

Милый друг, в самовольной разлуке с тобой пишу тебе о том, что верю в твой высокий талант, в то, что ты начал как гений".27

Что стало причиной такого письма? Кем-то высказано мнение, что причины были попросту житейскими: В. Б. Шкловский сменил квартиру и уехал из Лаврушинского переулка, где в одном подъезде писательского дома они жили со Вс. Ивановым долгие годы. Кажется, причина иная.

Может быть, дело в поступках, о которых так любят поминать мемуаристы, ставя их в вину Шкловскому, - например, поведение его при обсуждении повести Зощенко в 1943 году (а ведь потом было еще интервью, данное провинциальной газете, где Шкловский высказался по поводу присуждения Пастернаку Нобелевской премии)28.

А между тем многое изменялось. Наступили времена, когда не только политическое прошлое, подвергалось переоценке, но и культура прошлого, запретная прежде, охаиваемая, нет, не возвращалась, припоминалась.

Давно уже люди думали о таких переменах и ждали их, давно уже пытались осмыслить их, еще не наступившие. И сколь странным выглядело это переосмысление, к примеру, у Шкловского: "Виноват я один, потому что все остальные работники тогдашнего Опояза... были целиком с Октябрьской революцией".29 Сказано искренне и страшно. Возможно, самое страшное, что Виктор Борисович отстаивал свою теперешнюю позицию со свойственным ему задором, с полемическим блеском: "Меня на Западе упрекают в измене самому себе и принимают мое наследство.