Двойничество - [46]

"Один умный латыш, которого я знавал в девятнадцатом году в Москве, сказал мне однажды, что беспричинная задумчивость, иногда обволакивающая меня, признак того, что я кончу в сумасшедшем доме" (336). Любопытно, что в финале "Отчаяния" Герман действительно сходит с ума.

Отмечая связь набоковского текста с пушкинской "Пиковой дамой", мы меньше всего хотим сказать о каких-то прямых сюжетных параллелях. Речь идет об ассоциативном поле, неком художественном коде или даже шифре, который так или иначе связан с темой двойничества. Некоторые художественные детали "Отчаяния" периодически напоминают нам об этом коде-шифре. Жена героя Лида коротает семейные вечера, играя в карты со своим братом художником Ардалионом. Герман любит наблюдать за этой забавой, сам никогда не играя. Напоминают о "Пиковой даме" и письма, которые Герман фактически анонимно шлет Феликсу, и романтическое желание набоковского героя разбогатеть, благодаря дерзкой игре с судьбой, и использование им женской привязанности в своих демонических планах.

Одна из самых существенных черт, которая роднит набоковского Германа и пушкинского Германна это неверие в Бога и подверженность власти предрассудка. Предрассудок у Набокова трактуется не в социальном плане, а в его "религиозном" значении, ибо Герман постоянно пытается переиграть, обмануть и задобрить жертвами Судьбу.[93] К Пушкину отсылает и "тайна рождения" набоковского героя. Отец Германа был ревельским немцем, по образованию агрономом, т.е. человеком среднего достатка. Пушкинский Германн - сын обрусевшего немца, оставившего ему маленький капитал. О матери пушкинского героя ничего не сказано, но, когда Германн падает в обморок у гроба графини, "худощавый камергер, близкий родственник покойницы, шепнул на ухо стоящему подле него англичанину, что молодой офицер ее побочный сын".[94] Мать набоковского персонажа обладает лишь статусом фантазийности: то она романтическая дама в сиреневых шелках, что грубая женщина в грязной кацавейке.

Но самое главное, что зоркий набоковский герой-автор совершенно не замечает пушкинского фона своей судьбы. Это доказывается тем обстоятельством, что "Пиковая дама" в рукописи Германа никак не отрефлексирована, в отличие от других литературных традиций. Сигнальные мотивы из Пушкина призваны актуализировать романтическое поле двойничества. Это поле присутствует в "Выстреле" в виде антитезы Сильвио и графа, в "Пиковой даме", где заурядный человек Германн сталкивается с мистическим миром, связанным со смертью, судьбой и игрой. Чистого романтического двойничества, которое обнаруживается у Шамиссо или Гофмана, у Пушкина нет. Двойничество Пушкина всегда иллюзорно. Оно присутствует как элемент миросозерцания героя, но не автора. Например, сходство Германна с Наполеоном замечает Лизавета Ивановна: "Она отерла заплаканные глаза и подняла их на Германна: он сидел на окошке, сложа руки и грозно нахмурясь. В этом положении удивительно напоминал он портрет Наполеона. Это сходство поразило даже Лизавету Ивановну".[95]

Пушкинский герой детерминирован вскормившей его культурой. Автор "Пиковой дамы" прекрасно видит все ловушки, которое расставляет Германну его собственное сознание. Это выражается в постоянной смене точек зрения на героя, который показан то с позиции повествователя спокойного, незаинтересованного наблюдателя, то с точки зрения светских игроков ("Германн немец: он расчетлив - вот и все"), то с точки зрения Лизаветы Ивановны, воспринимающей его как романтического типа, то изнутри. Набоковский же Герман один ведет повествование, он сам моделирует все точки зрения на себя и попадает в плен собственных иллюзий.

Концепированный автор предлагал своему герою Пушкина в качестве Вергилия, когда тот восходил на холм, потенциально символизирующий дорогу к истине, но Герман этот намек подлинного демиурга романа "Отчаяние" "профукал" и из автора стал персонажем, замкнутым в кругу собственного весьма ограниченного опыта. При этом следует заметить, что герой-автор "Отчаяния" не услышал намек демиурга дважды: как субъект события и как субъект повествования, поскольку сюжет развертывается как процесс письма. Структуры языка оказываются с самого начала неподвластны их заносчивому пользователю, который возомнил себя первопроходцем темы.

Герману- творцу присуще авторитарное стремление "дожать", если он чувствует сопротивление материала его демиургическим амбициям. Так, он вспоминает, как однажды в детстве, играя в любительском спектакле, вместо фразы: "Его сиятельство велели доложить, что сейчас будут-с... Да вот они и сами идут", - он "с каким-то тончайшим наслаждением, ликуя и дрожа всем телом, сказал так: "Его сиятельство прийти не могут-с, они зарезались бритвой", - а между тем любитель-актер, игравший князя, уже выходил в белых штанах, с улыбкой на радужном от грима лице, - и все повисло, ход мира был мгновенно пресечен..." (387). Одной из любимых забав набоковского автора-героя было "ставить слова в глупое положение, выворачивать наизнанку, заставать их врасплох" (360). Все эти глумления над языковыми моделями, все эти взрывы традиций и конвенций так или иначе связаны с мотивом убийства, насильственной смерти, они доставляют своему субъекту наслаждение трикстерского развенчания.