Двойничество - [44]

Глухое раздражение вызывают в набоковском "авторе" традиции, связанные с биографическим письмом. В первой главе "Отчаяния" рассказ о своей жизни Герман начинает с сообщения об отце и матери. Особенно любопытен образ матери, который возникает как романтическое детское воспоминание: "Да. В жаркие летние дни она, бывало, в сиреневых шелках, томная, с веером в руке, полулежала в качалке, обмахиваясь, кушала шоколад, и наливались сенокосным ветром лиловые паруса спущенных штор" (333). Но тут же сообщает, что он соврал насчет матери, что по-настоящему она была "грубая женщина в грязной кацавейке" (334), а вся лиловость и томность перенесена в рукопись с обертки шоколада, которым Герман торгует.

В десятой главе присутствует как бы зеркальное отражение того начала биографии героя, которое моделируется в первой главе. Только теперь это начало жизнеописания Феликса, разыгрываемое Германом как бы по системе Станиславского.

Жанр биографических записок абсолютно не адекватен самоощущению человека, он насквозь шаблонен и фальшив, в нем припоминается то, чего никогда не было, но что принято припоминать. Если быть честным до конца, то биография выродится в дневник, произведение с замыслом станет невозможным и писание превратится в привычку. Изображаемая жизнь станет неорганизованной и неинтересной: "Увы, моя повесть вырождается в дневник. Но ничего не поделаешь: я уже не могу обойтись без писания. Дневник, правда, самая низкая форма литературы" (406).

Мы видим, что Германа, взявшегося за перо, не устраивают как расхожие стереотипы и шаблоны письма, так и дневник, т.е. как бы фиксация необработанного потока жизни без замысла и композиции. Набоковского героя-автора преследует страх показаться банальным, ведь он знает "все, что касается литературы" (359). Иногда он иронически подлавливает себя на известном приеме: " Послушай-ка, ты ( разговор на постоялом дворе теплой и темной ночью), какого я чудака встретил однажды. Выходило, что мы двойники". Смех в темноте: "Это у тебя двоилось в глазах, пьянчуга".

Тут вкрался еще один прием: подражание переводным романам из быта веселых бродяг, добрых парней. У меня спутались все приемы" (359).

Все эти иронические реминисценции Германа объединяет неявный общий признак. Мы бы назвали его КЛЮЧОМ к творческим интересам набоковского героя-автора. В каждом из приведенных рассуждений в том или ином виде присутствует "мотив пары", некая бинарность. Криминальный жанр, включая и Достоевского, активно разрабатывает двойниковую фабулу.

Эпистолярный роман держится на переписке двоих, а третьи лица выполняют функцию, чем-то подобную вестнику античной трагедии.  Романтический сюжет, использованный, например, Пушкиным в "Выстреле", тоже крутится вокруг мотива двоемирия, эксплуатируя антитетичные характеры. Биографическое повествование о собственной жизни всегда предполагает раздвоение своего героя на актанта и нарратора, которые разделены временем и жизненным опытом. Наконец, переводные романы "из быта веселых бродяг" представляют собой как бы перевернутых двойников серьезных произведений о социализированных героях. Дистанцируясь от всех этих структур, набоковский Герман тем не менее не может избежать того, что строит свое повествование, так сказать, внутри них. Все осмеянные им модели, все эти "ложные" шаблоны организуют мир творимого им романа, часто срабатывая помимо воли сочинителя. В самом деле, в "Отчаянии" присутствуют мотивы "имени Достоевского", от глобальных, на уровне идеи (преступление как метафизический эксперимент) до частных, на уровне деталей (финансовая афера, задушевные разговоры с глазу на глаз в замкнутом пространстве и пр.) Детективный жанр также оказывается важным стилеобразующим началом, которое порождает темы тайны, узнавания, расследования. Биографическое письмо, от которого брезгливо открещивается Герман, фактически диктует систему персонажей романа: они находятся друг с другом в семейных или земляческих отношениях (Герман и Феликс похожи как братья-близнецы; по этому поводу "повествователь" даже предпринимает "мини-расследование, рассуждая о невозможности связи своего отца с матерью Феликса; с другой стороны, оба двойника в романе полуславяне по матери и полунемцы по отцу). Элементы эпистолярного романа (переписка Германа с Феликсом) становятся важным фактором, движущим повествование. Финал "Отчаяния" открыто организован как дневник со столь ненавистными Герману датами. Образ Феликса последователь выдержан в жанровом ключе переводных романов "из быта веселых бродяг".

Герман-повествователь зорко контролирует используемые им избитые приемы, но в этой зоркости все-таки оказывается ротозеем. Он упускает, например, привязанность "веселого бродяги" к своим традиционным атрибутам, в частности к палке, на которой выжжено имя хозяина. Осмеянные структуры все равно срабатывают и начинают терзать "автора" отчаянием. Неожиданно выходит, что Герман, мнящий себя демиургом и гением, создает пошлейший и банальнейший криминальный роман о том, как обыватель, торгующий шоколадом, неудачно пытался обмануть страховую фирму. Сам мотив двойников, вызывавший такое ревнивое отношение у повествователя, как стилеобразующий фактор оказывается довольно избитым, а главное - надуманным, как и все другие приемы. В финале Герман-автор чувствует себя побежденным расхожими моделями, задавленным ими и испытывает настоящее отчаяние художника, вдруг осознавшего собственную бездарность.