Двойничество - [43]

Итак, стремление к оригинальности продиктовано демиургическими амбициями набоковского героя-автора. В тексте дважды встречается рассуждение об СССР, которому Герман вроде бы симпатизирует, ибо там, по его мнению, реализуется вдохновенный художественный проект, ломающий стереотипы жизни и сознания.

Герою-автору хотелось бы опубликовать свой текст прежде всего (он пишет по-русски) в СССР. Он уверен, что здесь его книга могла бы заинтересовать пропагандистов и носителей новой идеологии: "Далеко не являясь врагом советского строя, я, должно быть, невольно выразил в ней иные мысли, которые вполне соответствуют диалектическим требованиям текущего момента. Мне даже представляется иногда, что основная моя тема, сходство двух людей, есть некое иносказание. Это разительное физическое подобие вероятно казалось мне (подсознательно!) залогом того идеального подобия, которое соединит людей в будущем бесклассовом обществе, - и стремясь частный случай использовать, - я, еще социально не прозревший, смутно выполнял все же некоторую социальную функцию. <...> Мне грезится новый мир, где все люди будут друг на друга похожи, как Герман и Феликс, - мир Геликсов и Ферманов, мир, где рабочего, павшего у станка, заменит тотчас, с невозмутимой социальной улыбкой, его совершенный двойник. <...> Другие же народы пущай переводят ее на свои языки, американцы утолят, читая ее, свою жажду кровавых сенсаций, французам привидятся миражи Содома в пристрастии моем к бродяге, немцы насладятся причудами полуславянской души"[91]

Иронизирующий над коммунистической утопией и ее дискурсом Герман моделирует рождение новых мифологем и идеологем, противопоставляя их избитым стереотипам, которыми тешится западный массовый читатель. "Советская молодежь" для Германа - такой же объект-потребитель искусства, как и "другие народы", но в СССР, как ему кажется, по крайней мере, осуществляется попытка создать хоть что-то новое, пусть и новый шаблон.

Таким образом, "советолюбие" Германа имеет сугубо эстетический характер, при этом крайний индивидуализм набоковского героя-демиурга побуждает его с иронией относиться к любому накатанному пути мышления и творчества, к любой "толпе".

Следует сказать, что Герман-повествователь зло издевается над различными образцами письма. Прежде всего, сарказм Германа обращен к Достоевскому. Именно Достоевский манифестировал в русской классике идею двойников (кстати, одно из предполагаемых названий рукописи Германа - "Двойник"). Достоевский же преобразовал жанр русского криминального романа в повествование, нагруженное нравственной и философской проблематикой. "Кровь и слюни" - так иронически моделирует Герман заглавие "Преступления и наказания", на которое часто ссылается в своих рассуждениях. Достоевский является для героя романа "Отчаяние" жупелом литературности, то есть искусственности, предсказуемости: "Что-то уж слишком литературен этот наш разговор, смахивает на застеночные беседы в бутафорских кабаках имени Достоевского: еще немного, и появится "сударь", даже в квадрате: "сударь-с", - знакомый взволнованный говорок; "и уже непременно, непременно...", а там и весь мистический гарнир нашего отечественного Пинкертона." (386).

Упоминание другой "криминальной традиции" связано с циклом Артура Конан Дойла о Шерлоке Холмсе и докторе Ватсоне. Германа не устраивает архитектоника финала рассказов о знаменитом сыщике: "Конан Дойл! Как чудесно ты мог завершить свое творение, когда надоели тебе герои твои! Какую возможность, какую тему ты профукал! Ведь ты мог написать еще один последний рассказ, - заключение всей шерлоковой эпопеи, эпизод, венчающий все предыдущие: убийцей в нем должен был бы оказаться не одноногий бухгалтер, не китаец Чинг, и не женщина в красном, а сам Пимен всей криминальной летописи, сам доктор Ватсон, - чтобы Ватсон был бы, так сказать, виноватсон... Безмерное удивление читателя!" (406).

Другими словами, у Конан Дойла Германа не устраивает фабульная основа "криминальной летописи", а именно, слабо проявленный у английского писателя мотив двойничества, а также нереализованность мотива преступления-творчества, который придал бы отношениям Холмса и Ватсона эстетический контекст диалога герой-автор.[92] Герой-автор "Отчаяния" очень ревниво относится к творчеству писателейпредшественников, которые бездарно застолбили его тему, не раскрыв в полной мере ее блестящий потенциал.

Особые нападки вызывает у Германа традиционный жанр эпистолярного романа с его ложной установкой на достоверность, с его неестественным пристрастием к датам, на которые читатель вскоре перестает обращать внимание: "Письма чередуются, - это вроде мяча, летающего через сетку туда и обратно" (367). Всем этим условностям, по мнению Германа, читатель предпочел бы "обыкновенное письмо от налогового инспектора". Послание от налогового инспектора - это бюрократический документ, составленный по шаблону. Обыкновенный шаблон в глазах Германа выглядит честнее, чем явная искусственность, симулирующая поток действительной жизни .

У Германа-повествователя, Германа-автора еще в детстве возникало желание дерзко, эпатажно взорвать конвенции письма. Он вспоминает, как однажды ему в школе поставили кол за русское сочинение, потому что он, прекрасно помня текст пушкинского "Выстрела", "наповал без лишних слов" убил "любителя черешен и с ним фабулу" (359).