Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века - [3]

.

Трудности, переживаемые современной исторической наукой в осмыслении истории российской провинции XVIII века, во многом увеличиваются из-за отсутствия ясного представления о том, что же является объектом исследования и в рамках какой дисциплины (или субдисциплины) эти исследования проводятся. История русской провинции, провинциальная история, локальная история России, краеведение, историческое краеведение, региональная история, регионоведение, регионология, местная история и даже местография — эти и подобные им названия применяются в многочисленных и разнообразных работах, обсуждающих проблемы истории отдельных регионов России. Более того, толкование этих дисциплин и субдисциплин, а также сфер их «интересов» встречается самое разнообразное и даже противоречивое. Так, Александр Борисович Каменский в своей книге о жителях Бежецка в XVIII веке осторожно уходит от определения того, как назвать интересующую его область знания. Он пишет в предисловии: «…априорная установка на то, что я занимаюсь микроисторией, локальной историей, антропологией города или историей повседневности, была бы не менее вредна, чем если бы я приступил к этому исследованию с некой уже готовой концепцией повседневной жизни русского города XVIII в.»^{17}. Тем не менее Каменский предлагает строго разделять «местную» и «локальную» истории. «Во второй половине [XVIII] столетия […] зарождается […] направление, впоследствии получившее название “Провинциальная историография XVIII в.” […] [и] это стало началом того, что в наши дни именуют местной историей, или краеведением (не путать с локальной историей!)»^{18} — восклицает историк и далее приводит определение двух подходов, принятых в локальной истории и отличающих ее от краеведения. Первый из них, в определении Лорины Петровны Репиной^{19}, цитируемом А. Б. Каменским,

…«подходит к проблеме со стороны индивидов […] и имеет предметом исследования жизненный путь человека от рождения до смерти, описываемый через смену социальных ролей и стереотипов поведения и рассматриваемый в контексте занимаемого им на том или ином этапе жизненного пространства. Второй подход отталкивается от раскрытия внутренней организации и функционирования самой социальной среды […] включая исторический ландшафт [,..] и социальную экологию человека, весь микрокосм общины, все многообразие человеческих общностей, неформальных и формальных групп, различных ассоциаций и корпораций». Именно это направление получило свое воплощение в трудах историков […] лестерской школы, в частности в работах ее главы Ч. Фитьян-Адамса^{20}.

Однако если мы взглянем на труды самого Чарльза Фитьян-Адамса, в частности на его основополагающую работу Переосмысление английской локальной истории, то мы увидим, что английский ученый употребляет термин локальная история как для обозначения исторических поисков, которые ведутся историками-любителями и традиционно называются в России краеведением, так и для «академической» отрасли исторической науки, занимающейся проблемами истории регионов^{21}. Более того, в современной англоязычной литературе термин локальная история нередко используется именно для обозначения работ краеведческого характера и противопоставляется региональной истории, которая в этом случае выступает в качестве «научной» альтернативы подходам историков-непрофессионалов. Так, упоминавшаяся выше С. Смит-Питер уже в первых строках своей статьи с говорящим названием «Как “писать” регион: Локальная и региональная историография» дает точное определение того, как она понимает данные термины: «Региональная история (regional history) — это история регионов в рамках теоретического и сравнительного подходов». Ее исследовательница противопоставляет «русской историографической традиции локальной истории, известной как краеведение» («the Russian historiograpMcal tradition of local history known as kraevedenie»)^{22}. Автор при этом ссылается на работы российских исследователей Аллы Александровны Севастьяновой и Александра Николаевича Зорина^{23}. Как видим, у Смит-Питер толкование термина локальная история диаметрально противоположно толкованию Каменского, причем оба автора подкрепляют свои определения ссылками на противоположную сторону историографической традиции.

Если термины локальная история и региональная история имеют вполне «академический» и эмоционально нейтральный характер, то термин провинциальная история несет в себе весьма ощутимую оценочную нагрузку, идущую от негативного багажа слова «провинция». Людмила Олеговна Зайонц в своих работах по истории понятия «провинция» убедительно доказывает, что, благодаря отмене в России провинции как административной единицы по реформе 1775 года, это слово вышло за пределы термина и начало жить «как открытая лексическая форма, порождающая свое текстогенное пространство». Уйдя из административной лексики, существительное «провинция» появилось в словарях конца XVIII века как синоним слова «деревня», постепенно приобретая негативный характер, который закрепился в русской литературе, и, при постепенном срастании грамматической функции слова с поэтической, получило устойчивую эмоциональную и стилистическую окраску. Автор подмечает, что, благодаря углубленному интересу к истории «глухих провинциальных уголков», возникшему в России в начале XX века вокруг публикаций журналов