Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века - [2]

. В итоге это также вело к отчуждению дворянина от своих корней, от традиционной русской культуры. «Двойственность восприятия» русского дворянина ярко выразилась в отношении к «своему» и «чужому», «старому» и «новому» и, наконец, в дихотомии «провинция — столица». Появившаяся у дворянина в результате освобождения от обязательной службы возможность выбора «стиля поведения» предполагала тем не менее разные модели поведения для «московского барина» в отставке и «помещика» в своей усадьбе, т.е. для жизни в столице и в провинции^{11}.

Мощное воздействие взглядов М. Раеффа и Ю.М. Лотмана на последующее развитие историографии русского дворянства XVIII века вызвало ощутимую в последнее время потребность в проверке, уточнении и даже, возможно,' пересмотре выдвинутых ими положений на базе накопленных знаний и ставших сегодня доступными новых источников. В первую очередь представляются необходимыми критическое переосмысление концепции отчуждения русского дворянства от своей среды и пересмотр традиционных взглядов на провинциальное дворянство XVIII века^{12}. Так как труды Раеффа и Лотмана были построены главным образом на интерпретации материалов, отражающих историю элиты русского дворянства, особую важность приобретает задача теоретического освоения комплексов источников, сконцентрированных в провинциальных архивах, и других малоизученных коллекций документов о дворянстве, жившем в русской провинции. Задачу пересмотра истории русского дворянства в контексте локальной истории поставили перед собой организаторы международной конференции «Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века», организованной Германским историческим институтом (Deutsches Historisches Institut Moskau) в Москве 23–25 апреля 2009 года. Исследовательские работы, представленные на конференции учеными из разных стран, составили настоящий сборник.

Проблемы подходов, терминологии и дефиниций

Необходимость обсудить на широком научном форуме проблемы, связанные с изучением дворянства, власти и общества в провинциальной России XVIII века, определялась в большой степени существованием различных традиций их осмысления представителями различных научных школ. Так, традиционное несовпадение подходов и методов в изучении истории России между российской (советской) и западной научными школами, кажущееся привычным для недавнего прошлого, не преодолено, по мнению некоторых исследователей, и сегодня. Американский историк Дэвид Ранзел в статье с многозначительным названием Единое научное сообщество: Пока нет пишет, что обсуждение на страницах печати и на научных форумах фундаментального труда Бориса Николаевича Миронова Социальная история России периода империи (XVIII — начало XX в.)^{13}отчетливо продемонстрировало «не срастание, а, вероятно, увеличение разрыва между западными и российскими подходами к истории России»^{14}. Во времена Советского Союза, несмотря на то что общение советских историков с их западными коллегами было крайне затруднено, обе группы, по мнению Ранзела, двигались в своих научных поисках примерно в одном направлении — от политической, дипломатической и интеллектуальной истории, которая интересовала исследователей в 1950–1960-е годы, к проблемам социальной истории в 1970–1980-е годы, — хотя представители этих групп и приходили нередко к различным выводам в зависимости от понимания задач исторического исследования. Развал коммунистического режима и прекращение контроля партии над обществом в России предопределили обращение российских историков к таким ранее запрещенным или непопулярным темам, как монархия и царская семья, сословия священников и купцов, история предпринимательства и частная жизнь. Многие традиционные темы также требовали переосмысления, учебники истории нуждались в переписывании. Обращение к новой исторической проблематике в России совпало с поворотом интереса западных историков в 1990-х годах к культурной истории и постструктурализму, обычно обозначаемому как «лингвистический поворот». В то время, когда российские ученые, по мнению Ранзела, испытывали острую потребность в более ясном, неидеологизированном понимании своего прошлого и создании истории России, покоящейся на твердом основании «исторической правды», их западные коллеги увлеклись освоением подходов из таких смежных областей знаний, как литературоведение и культурология, антропология и лингвистика, которые «дестабилизировали» историческое знание, уводя исследователей из сферы фактов и однозначных интерпретаций в область гибких категорий и концептуальных догадок^{15}.

Данный разрыв в подходах и задачах исторической науки в России и на Западе особенно чувствуется применительно к исследованиям по региональной истории России. Американская исследовательница Сьюзан Смит-Питер, с энтузиазмом приветствуя появление на свет множества новых изданий по истории отдельных регионов, отмечает стремление российских историков к накоплению и освоению нового эмпирического материала, особенно почерпнутого в архивных исследованиях. При этом, однако, российские историки, по мнению Смит-Питер, нередко игнорируют достижения современных теорий исторического анализа. В то же время их западные коллеги преимущественно обращаются к новым теоретическим подходам, нередко забывая подкреплять свои рассуждения основательным фактологическим базисом. В результате, резонно замечает исследовательница, «на Западе мы имеем дело с теорией без местного материала, в России мы видим местный материал без теории»