Двое в тундре - [5]
— Хочешь, Лангенек, в стадо? — спросил, потягиваясь, мальчишка.
Щенок радостно взвизгнул.
— Я тоже. Сейчас там оленята появились. Поэтому, наверное, отец-то и задержался, — вздохнул Нипилынкив и поёжился. Чтобы погреться, потёрся спиной о медведя, о его длинный густой мех.
От холода мысли стали какими-то короткими, скованными, не хотелось додумывать.
«Плохо, голова замерзает. Костёр бы! — посетовал Нипилынкив и обругал себя: — Глупый человек, бестолковый как сорока, зачем было по пурге лазить, стланик искать? Если он растёт, то и тут есть».
Мальчишка принялся ножом рыть яму возле самой медвежьей головы. Но тянуло оглянуться на оскаленную пасть, было как-то неприятно и даже страшно. Тогда он передвинулся к хвосту, хотя там намного темней. Выкалывая слежавшиеся слоистые пластины, Нипилынкив понимал, что на склоне реки снег выдувается, не может быть очень глубоким. И действительно, вскоре нож торкнулся о мёрзлую землю. Увы, она была гола: пи стланика, ни веточки ползучей ольхи, ни травинки…
Мальчишка не очень огорчился, он уже сообразил: ведь с ним дорожная палка, вот тебе и дрова! Она выше его, то есть больше метра — это немало, если расходовать с умом. Нипилынкив опять перебрался к медвежьей морде, к свету.
Нож энергично принялся за свое дело — полетели стружки!..
«Нет, — остановился Нипилынкив. — Всю сразу нельзя, надо на два раза». Сделав посредине палки отметку, принялся перемерять её четвертями.
«Ингой, ингой, скорее!» — подгоняли нетерпение и холод.
«Не торопись, не торопись, — отвечал себе Нипилынкив. — «Очень торопящийся человек всегда делает глупости», — пришли на ум слова дедушки.
«Конечно, так», — соглашался Нипилынкив и продолжал строгать уже старательнее, как можно тоньше, заранее предвкушая тепло и свет.
Язычки пламени охватили золотистым венцом кучку стружек и щепок и спиралями понеслись вверх. Пламя, разгораясь, осветило лицо Нипилынкива, склонившегося с кружкой над огнём, сдвинутый на макушку малахай, темный лохматый медвежий бок и свернувшегося клубком Лангенька, который, уткнув нос в лапы, одним глазом наблюдал за костром.
Нипилынкив устроился так, чтобы подошвы торбасов находились ближе к огню. Все страхи словно сгорели в нём. Пламя отогрело душу, голову, мысли сделались радужнее.
>Пламя осветило лицо Нипилынкива, склонившегося с кружкой над огнём.
Снег в кружке посерел, по краям отделился от стенок и минуту спустя плавал посредине леденцом, быстро сокращающимся в размере.
Вода вскипеть не успела, но нагрелась. Нипилынкиву больше ничего и не надо. Он наслаждался, бережно глотая горячую влагу, которая будто растекались по всему телу. В тундре греет не столько костёр, сколько горячий чай, горячая еда — это пастухи хорошо знают. От воды пахло свежим дымом. А в морозном пути в одиночестве нет ничего лучшего, чем запах тёплого дровяного дыма: он возвратит тебя к очагу родного дома, напомнит его ароматы — свежезаваренного чая, вздувшихся на углях белых лепёшек, варёной оленины — и даже родные лица.
…Нипилынкив осторожно разгрёб пепел. В пещере стало ещё неуютнее, холоднее и темнее. Ещё назойливее ощущалась холодная сырость.
«Нельзя унывать! — приказал себе Нипилынкив. — Надо работать. «Работа гонит тяжёлые мысли и коротит время», — опять повторил он слова дедушки.
— Ещё чай будем пить, — пообещал мальчишка Лангеньку.
Он готовил и готовил стружку. Стремясь растянуть это занятие, строгал всё тоньше и тоньше.
«Хороший нож подарил дедушка — острый». Нипилынкив представил деда, как тот сейчас тоже сидит у очага в своей яранге и тоже, наверное, строгает. Он обычно так поступал, когда бывал чем-то недоволен или обеспокоен. А чичине в душе радовалась — после такого приступа дедушкиного гнева стружек для очага хватало на целую неделю.
«Дома сейчас все об оленятах думают… Успел ли отец укрыть их?»
Нипилынкива передёргивало от холода. Мальчишка по себе представлял, как худо сейчас маленьким олешкам. Подумать только, совсем недавно в интернате он даже скучал по непогоде: ему нравилось и в пургу и в дождь выбегать раздетым на улицу. Встанет навстречу ветру — и на душе веселей: будто привет из тундры получил. А теперь вот вновь нестерпимо захотелось огня, тепла…
Нипилынкив порылся у пояса и достал коробок со спичками. Опять потряс. Они уже пели громче, но от этого не становилось радостнее, а наоборот — тревожнее. Он пересчитал спички: мало — всего двадцать. Взял одну, покрутил её пальцами и остался доволен, — стерженёк толстый, головка бугристая, значит, с красной серой. Правильно сделал, что купил именно такие, надёжнее! Отец других и не признавал.
Нипилынкив опять вытащил нож и, поставив остриё поперёк стерженька, осторожно нажал. Но лезвие пошло вбок. Тогда он подлез ближе к выходу и на струйке света начал искать спички поровнее. Отобрал десяток и принялся расщеплять их пополам. Теперь у него снова стало тридцать — полкоробка! Нипилынкив прикинул, на сколько ему хватит, если он будет зажигать через каждый час по спичке и только днём.
— Сплю я полсуток, то есть двенадцать часов. Выходит, на день мне надо двенадцать штук. А у меня их тридцать, — рассуждал вслух мальчишка. — Значит, хватит, — задумался он на минуту, — на два дня и ещё шесть раз зажечь.
