Двое в новом городе - [42]

— Чего бы это мне обижаться? Что у меня общего с мотороллером, который тебя разбудил?

Его серебряные зубы блестят в полумраке. Он улыбается.

— Как они вцепились друг дружке в волосы — еле растащили. Весь квартал перебудили! Ужас! Не видел еще, чтобы так бабы дрались. Представляешь, чуть глаза одна другой не выдрала. Веришь ли, не бабы, а дикие кошки… И все из-за сопляка, прости господи!

Я ответил, что ровно ничего не понимаю, хотя все уже было ясно. И противно, что именно этот тип рассказывает мне о скандале, а я слушаю и прикидываюсь возмущенным. Отвратительно, что предсказания Герганы сбылись, и все так мерзко, как я не мог бы предположить даже в самом мрачном состоянии духа… Я поднялся, чтобы уйти, но он продолжал опутывать меня грязной паутиной сплетни, душу выматывал.

— Бухгалтерша — бой-баба!.. Наша веселуха только примерилась ей в волосы вцепиться, а бухгалтерша как лягнет ее в пах. Ну, и потеха! Словами не перескажешь, это все надо видеть…

— А что же люди? Не вмешались?

— Кому охота связываться? Люди посмеяться рады.

— А ты?

— Вот еще! Чтобы мне глаза выдрали?

— Ну и чем кончилось?

— Прикатил этот сопляк на своем драндулете, схватил бухгалтершу за руку, усадил сзади в седло — и пыль столбом. А веселуха… Что ей оставалось?.. Расцарапана в кровь, декольте у нее, извиняюсь, такое, что все наружу… Бросилась она бежать с глаз людских подальше.

Я неподвижно стою на ступеньке и почти не слышу, что он там еще говорит. В ушах звучат жалкие слова сочувствия, которые он произносит с особенным наслаждением. Ясно, целую ночь не спал, смакуя воспоминания о голом животе и обнаженной груди плачущей женщины. Хочу уйти, но он просит остаться, поговорить. Отвечаю, что очень устал и мне не до болтовни. А он словно и не слышит, начинает толковать про свою бессонницу, которая совсем его замучила. Так хочется смазать ему по физиономии, но сдерживаюсь — рука у меня очень тяжелая.

— И мы были молодыми, — гундосит он, — и мы чего только не вытворяли. Но такого себе не позволяли… Правда ведь? Из-за меня тоже одно время две бабы спорили, но до драки дело не доходило… А видно, этот парень мастак. Я его сегодня впервой видел, ничего себе… Ты встречал его раньше?

— Приходилось.

— Говорят, молодой инженер.

— Да, что-то в этом роде.

— Ну вот, осталась она, значит, одна…

— Спокойной ночи, Лачка!

— Спокойной ночи. Ключ у тебя есть? А то я сейчас отопру.

— Не беспокойся.

— Ну и ладно. Извини, а который час?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю. Послушай, у тебя случаем нет сигаретки?

— Знаешь ведь, не курю.

— Так я и говорю, случайно нет ли?

Роюсь по карманам в поисках ключа. Лачка перегнулся через перила и с интересом за мной наблюдает.

— Нету? И я иногда без ключа оставался. Погоди, отворю.

— Не надо, нашел.

— Ну, раз нашел, значит, и впрямь не надо. И я, случалось, ключ забывал. Где был-то?

— Спокойной ночи, Лачка!

— Спокойной ночи… Извиняюсь, не у Бояджиевых ли был?

— Каких Бояджиевых?

— Как будто не знаешь… Иванчо и Гергана Бояджиевы.

Отпираю дверь и торопливо вхожу в темный коридорчик. Ощупью разыскиваю выключатель. Из кухни появляется Лачка. В руке у него горящая свеча.

— Лампочка перегорела, вот и решил помочь тебе, чтобы не стукнулся в темноте-то.

Я прошу его не беспокоиться, но он держит свечу над головой, разглядывает меня. Замечает у меня на рубашке какое-то пятно, взволнованно говорит:

— Как же это ты? От красного вина пятно… Подойди-ка поближе.

Я покоряюсь. Лачка за руку ведет меня на кухню, под электрическую лампу. Над умывальником светится квадратное зеркало. Я и рубашка с пятном отражаются в нем. Виден там и Лачка, только не полностью. Он в полосатой пижаме. Очень смахивает на заключенного. Его лысина блестит. Велит мне наклониться над раковиной. Наклоняюсь. Он отворачивает кран — вода не течет. Тогда он ведет меня на балкон, где у него припасено несколько кастрюль с водой. Объясняет, что держит их на случай пожара. Предусмотрительный. Он велит мне снять рубашку, чтобы смыть пятно. Потом это место надо будет присыпать тальком. Тальк все очищает.

Словно безвольный дурак, плетусь за ним на балкон, потом опять на кухню. Как я мог поддаться этому типу? А он уже держит в руках какой-то пакетик. Его серебряные зубы блестят, будто гвозди. Даже боязно. Он расправляет на столе рубаху и присыпает пятно тальком.

— Пусть полежит до утра, и следа не останется. Тальк — надежное средство…

Стою голый до пояса и недоумеваю, зачем я здесь. Лачка приглашает присесть, сейчас он сварит кофе. Говорю, что ничего мне не нужно, но он уверяет, что такой кофе, как у него, поискать надо.

— Прошу прощения, но Бояджиева добавляет в кофе цикорий, а мой — натуральный. Понял?

Еще немного — и он вонзит в меня свои серебряные зубы.

— Понял, — говорю, лишь бы скорее отвязаться от него. Но он не унимается:

— Гергана неправа. Она думает, что я враг народа.

Он наливает воду в кофейник, включает плитку, ни на секунду не умолкает. Я сижу как загипнотизированный. Даже не узнаю себя — никогда еще не проявлял подобного безволия. А он так и обволакивает меня своей болтовней, наслаждается моим бессилием.

— Ты ведь добряк, — говорит он, — а люди этим пользуются. Особенно бабы. Смотри, Гергана следит за тобой. Все у нее записано. А я не враг. Могу в этом поклясться. И ничего у них не выйдет, как не вышло с Гюзелевым.