Двое в новом городе - [40]

Слышу, как она говорит:

— Завтра воскресенье, можем лечь и попозже.

Не смею взглянуть на нее, потому что это «можем лечь» звучит для меня приглашением перейти в другую комнату. Ее муж нетерпеливо тянется за чашкой, но Гергана, снисходительно улыбаясь, подает кофе мне:

— Гостю в первую очередь. Ему — преимущество.

Снова ухватываюсь за цепь соблазнительных ассоциаций, и рука моя, протянутая к чашке, дрожит, я боюсь расплескать горячий напиток. Не сомневаюсь, что преимущество за мной. Но для чего оно мне теперь? Иванчо давно отодвинулся на краешек софы, и в этом его сила. Какое значение имеет то, что я получил кофе первым? «Императрице» негде больше спать, как рядом со своим единственным — тем, кто дал ей и детей, и уверенность, и место в обществе, среди нормальных людей. А уж мне суждено оставаться в положении фантазера, возомнившего, будто он имеет право первой ночи.

Слышу, как она говорит:

— Осторожнее, обожжешься!

Это она предостерегает меня, чтобы не вздумал выпить кофе одним глотком — так недолго и горло ошпарить. Мы шумно отхлебываем из своих чашек и молчим. В открытое окно вливается густой аромат созревших хлебов. Мне вдруг представляется, что я на току. Слышу даже шуршание зрелых колосьев, подаваемых на барабан молотилки… Молотилка… Она отняла у меня маму — единственную мою радость. Как же давно это было!.. Приятно вдыхать полной грудью благоухание фракийской долины, которую я исколесил вдоль и поперек по дорогам, тополиным аллеям, под сенью старых раскидистых орехов…

— Что это мы примолкли? — говорит Гергана.

Она обращается не к нему, а ко мне. И я знаю, что сейчас она думает только обо мне. Она наверняка даже забыла о том, другом, кто в своей новенькой полосатой пижаме сидит себе смирно на софе, и нет у него в душе ни малейшей ко мне неприязни, он все такой же добродушный и гостеприимный, как и всегда. Я вдруг чувствую себя перед ним виноватым: вот он, обжигаясь, пьет кофе, чтобы скорее протрезветь, а его-то она не предупредила, что кофе горячий. Не предупредила потому, что не думала о нем, не видела его. А может, ей даже хотелось, чтобы он обжегся и понял свое ничтожество? Разве я могу примириться с этим ее высокомерием? Он передо мной давеча душу распахнул. И ее тоже должен уступить? Нет, я его уважаю и найду в себе силы противостоять его женушке. Сколько лет минуло с того давнего времени?.. Роли переменились, с былой высоты она спустилась на землю, и я вижу, насколько она постарела. Меня уже не привлекает это увядшее лицо и эти губы, давно разучившиеся целовать и шептать слова любви.

Она спрашивает, как дела в бригаде. До меня не сразу доходит, о чем это она. А, о бригаде, которую мы создали месяц назад, и еще, наверное, о том, что взяли обязательство работать лучше и самим стать лучше, перемениться, как меняется все вокруг.

Я говорю в ответ, что ничего особенного не произошло: и лучше мы не стали, и перевоспитать никого не перевоспитали, и по-коммунистически не живем, хотя и обещали это перед всем заводом. Она рассердилась, начала меня поучать — словом, зашуршали страницы скучного доклада. И как я только мог желать ее?

— Сомневаюсь в ваших обещаниях! — резала она.

— А вы всегда сомневаетесь, — заметил я.

— Кто это «вы»?

— Руководители.

Она отодвинула пустую чашку.

— Какие мы руководители?.. Обыкновеннейшие регистраторы, которых вы непрерывно критикуете.

— С этим я не согласен.

Начинается напряженный и в то же время пустой спор. В нем принимаем участие только мы двое. Иванчо сначала смотрит на нас отсутствующим взглядом, потом ставит свою чашку на стол и тихонько скрывается в соседней комнате — пошел досыпать. И тогда я, выведенный из себя ее назидательным тоном, спросил:

— Любишь его?

Вопрос был настолько неожиданный, что она вздрогнула. А я радовался, видя ее в затруднительном положении. Видел, как ее униженная гордость ползает у меня в ногах и корчится от ненависти ко мне, поставившему ее в тупик. Она ведь отлично понимала, о чем я думаю. И ответ ее прозвучал фальшиво:

— Да, люблю. Он мне друг.

— Поздравляю.

— Не за что. Еще не придумали ордена за такую любовь.

— А надо бы.

— Хотел бы получить?

— Нет, мне никогда не видать его.

— Почему же? Ты еще любишь. Ведь это видно.

— Кого люблю?

— Совсем нетрудно догадаться… Все же по-товарищески должна предупредить тебя: будь осторожен! Дело это очень сложное.

— Ничего не понимаю.

— Сейчас поймешь… Мы слишком сентиментальны и снисходительны, пока нам на голову не сядут… В данном случае я за более решительные меры… Хватит нам сюсюкать и играть в демократию.

Она разозлилась, так и лезла на спор. Я в долгу не остался, меня выводила из себя ее казенная фразеология — о долге, дисциплине… Чем дальше, тем яснее становилось, насколько по-разному смотрим мы на общество, на людей, на мораль. Впрочем, все бы могло закончиться обыкновенным спором, не раскричись она, что в нашем трудовом коллективе нет места для таких, как я и Виолета Вакафчиева.

— Это как же прикажешь понимать? — спросил я, поднявшись.

— А как хочешь… Ты виноват, что мы ее приняли на работу, а теперь она пытается водить нас за нос…

— Ну что же, все ясно! — Я протянул ей руку. — Спокойной ночи.