Двое в новом городе - [41]

— Не все тебе ясно.

— Все!

— Спокойной ночи.

Рука ее была холодна.

17

Когда я думаю о них обеих, всегда представляю себе молодость этого города и не могу освободиться от былых иллюзий. Мы квиты. Сердиться не на кого. Даже когда Гергана сказала, что Виолета водит меня за нос, я это понял в переносном смысле. И поверил в ее добрые намерения.

Она хотела спасти меня, потому что боялась, как бы я в тот вечер не похитил ее спокойствие. Я обнял бы ее и сказал: «Люблю тебя». И повторял бы эти пустые слова, пока не добрались до постели. Она бы, конечно, сопротивлялась, напомнила о своем высоком служебном положении. А я напомнил бы ей о своей давней безответной любви, замаскировал ею свои низменные желания. И тогда она, наверно, спросила бы: «Разве только с одним Иванчо суждено мне прожить жизнь?» И я ответил бы: «Это не измена, когда налицо любовь». И предложил бы, как делают животные и люди вроде меня, согрешить добровольно, потому что совсем не намерен с нею бороться. Она бы поняла, и я до конца воспользовался бы ее гостеприимством.

С такими мыслями возвращался я в дом Лачки, и мне казалось, что руки у меня сделались липкими, обросли густой шерстью, словно это уже не руки человека, а лапы какого-то омерзительного животного. Мне хотелось спрятаться от людей.

Я осторожно открыл калитку и тихо вошел во двор. Дом и пристройка прятались в тени шелковицы. Окна распахнуты, потому что Лачка не любит спать в духоте. А кроме того, он всегда должен быть в курсе событий. Думаю, только по-настоящему глубокий сон способен осилить его неуемное любопытство. Во всяком случае, я очень на это надеялся, когда с осторожностью кошки поднимался по ступеням. Зря надеялся — с кухонного балкончика донесся его голос:

— Эй, кто там?

Лачка спал на кухне. Он страдал бессонницей, свойственной его возрасту, и ночью только и делал, что прислушивался ко всему происходившему во дворе и на улице. Тем более, что его любопытство ко мне необычайно возросло. Виолета, разносившая книги по домам нашего квартала, между прочим упомянула, что когда-то была моей женой. Лачка много об этом размышлял. Вот и сейчас он наверняка заполняет бессонную ночь видениями, порожденными его кабацким воображением. Для него все ясно. Нет колебаний, сомнений. Я развратник, Виолета тоже. Мир делится на богатых и бедных, на мошенников и ангелов. Он, разумеется, из ангелов. Ворочается небось в постели и оплакивает былую жизнь, когда получал огромные чаевые в ресторане «Болгария». Сердце кровью обливается!.. А черные силы живут припеваючи — всякие там директора, начальники, ответственные работники… Эх, как ему везло, мог бы и третий этаж надстроить! А сейчас? Валяется на кухне и каждый грош считает, который подкинут случайные посетители. Будущее? Ничего оно не сулит. Как о нем подумаешь, только вздыхать остается…

— Поэт! Кто он такой, а? — спросил меня Лачка однажды. — Почему ему такие почести, если он на себя руки наложил? И с чего это он так?

Я тогда почесал в затылке и глубокомысленно ответил:

— Дело сложное, Лачка… Причин много.

— А он как, отравился или повесился?

— Отравился, — говорю, — это верней.

— Где же он яд-то достал? Разве яд свободно продают? Или из-под полы его купил?

— Свободно.

— Скажи на милость, а я и не знал. И чем же он, крысиным ядом?

— Крысиным… А может, люминалом, цианистым калием или еще чем-нибудь.

— Не может быть, чтобы яд свободно покупали, не иначе, из-под полы… И немалых денег стоит, я так понимаю. Яд ведь!

Он задумался. Потом сказал:

— А что для него были деньги, правда? Что для самоубийцы деньги, если он решил умереть? Сколько запросят, столько и отдаст. Разве не так?.. А где живут эти поэты, а?

— Какие поэты?

— Ну, вообще поэты.

— Большинство в Софии. Там у них квартиры.

— Да, все в Софии… А тут их неужели нет? Почему? Должны и тут жить.

— Думаю, и здесь есть.

— Правда? А где, например? Ты их видел? Какие они из себя?

— Лохматые. И пьют.

— А что пьют?

— Коньяк.

— Так я и думал, — вздохнул он, помолчал. Потом продолжал: — Крысиная отрава быстро действует. Несколько минут — и конец!.. Да, люди такие деньги наживают, а мы за ветром гоняемся… Разве не так?

Лачка попросил дать ему почитать хоть одно стихотворение, такое, чтобы за душу взяло. Я обещал, и на этом мы расстались. На другой день я принес ему листок со стихотворением. Он сложил листок и сунул в задний карман, где у него бумажник.

— Береги листок, — говорю, — ценная вещь, за всякую строчку заплачено.

— Значит, у них есть деньги! — воскликнул он с завистью. — Есть, да?

— А как же! На что иначе покупают они яд?

Не знаю, может, он и в эту ночь раздумывал о поэтах-самоубийцах, но я услышал, как он поднялся со своей кушетки и окликнул:

— Это ты, Масларский?

— Я, Лачка! Ты что это не спишь?

— Да вот разбудил меня мотороллер, не могу теперь заснуть.

— Какой мотороллер?

— Э-э, бабские истории…

Он облокотился на перила балкончика и вздохнул, словно ему даже вспоминать о случившемся, и то противно.

— До чего же опасный народ эти бабы!

— С чего ты так, Лачка? — спросил я, присаживаясь на ступеньку передохнуть.

— Уж не знаю, рассказывать тебе или нет… Может, и обидишься, если скажу правду.