Двое из многих - [21]

— Что верно, то верно, — согласился Тамаш.

— Тюменский лагерь прескверный был! На завтрак давали какую-то бурду, которую называли кофе, на обед — кашу, на ужин — соленую баланду. А хлеб — плохой-преплохой. Пленные все болели, особенно куриной слепотой…

— А офицеры как жили?

— Эти хорошо жили. Некоторые из них прибыли из европейской части страны, другие — из Соликамска. Правда, конины и им пришлось попробовать. Зато в Тюмени их уже снабжали через Красный Крест.

— Я думаю…

— Меня на фронт в четырнадцатом году послали с маршевой ротой. Знаешь, как тогда на фронт отправляли? Пригнали нас на железнодорожную станцию, погрузили в телятники. Охраняли нас солдаты. Командовал ими один вредный кадет. Стали к нам женщины приходить прощаться: к кому жена, к кому мать или сестра, да еще не одни, а с малыми детишками, которые визжали и плакали. Кадет, однако, никого к солдатам не подпускал. Моя мать каким-то чудом прорвалась сквозь оцепление и оказалась почти рядом со мной. Кадет, увидев ее, подскочил и оттолкнул к толпе. Я показал тогда кадету винтовку и пригрозил: «Смотрите, господин кадет, чтобы нам на фронте не встретиться, а то пущу я вам пулю в живот вот из этой винтовки». «Ты что там пасть раскрыл? А ну, повтори-ка еще раз!» — набросился было на меня кадет. К счастью, в этот момент эшелон тронулся, и кадет ничего не смог мне сделать, так как он оставался на станции. На фронте мне с кадетом не пришлось повстречаться, а вот в лагере — увиделись.

— Где?

— В Омске.

— Ты и там побывал?

— Пришлось.

— Я слышал по рассказам. Говорили, будто в том лагере находился и товарищ Лигети[2], руководитель венгерских красноармейцев. Рассказывали, какой он замечательный человек и что все солдаты его очень любили…

— Мы его хорошо знали. Наш венгерский отряд был в городе одним из самых боеспособных.

— Я думаю… А что случилось с господином кадетом? С тем, которому ты пригрозил?..

— Встретился я с ним в лагере в Омске. Он тогда уже поручиком был. Говорили, будто одну звездочку он себе уже в плену нашил, так как до плена был подпоручиком. Тогда многие офицеры, попав в плен, понашивали себе звездочек, чтобы их считали выше рангом. Словом, охраняли мы в прошлом году офицерский лагерь в Омске. Он находился возле городской выставки. Офицеры жили в нем припеваючи. Многие даже поправились. И вдруг я вижу моего старого знакомого, господина кадета, но уже в чине поручика. Лежит он в одних трусиках на солнце, загорает, значит, а рядом френч его валяется. Меня он не узнал… Я подошел к нему и спрашиваю: «Вы не узнаете меня, господин поручик?» «Нет, не узнаю», — отвечает он мне. «А ведь мы с вами знакомы. Встречались в Сольноке на вокзале в сентябре четырнадцатого года». «Очень рад встрече», — говорит он. «Я тоже… А помните, как вы оттолкнули от меня мою мать и ругали ее? Оттолкнули, когда она хотела попрощаться со мной и поцеловать меня?» Если б ты видел, как он сразу побледнел! Начал что-то лепетать, что, мол, служба есть служба. «Оно конечно», — сказал я. Смотрит он на меня испуганными такими глазами, а у самого душа в пятки ушла. «Ну, пошли со мной!» — говорю я ему. Он так перетрусил, что задрожал весь как лист осиновый. Я же решил его немного проучить. Завел я его в караульную комнату и говорю: «Когда вы оттолкнули от вагона мою мать, я ведь вам тогда сказал, чтобы вы мне на глаза не попадались! А вы все-таки попались. У вас ведь тоже есть мать, а? Если б она захотела с вами проститься перед отправкой на фронт, я бы не стал ее отталкивать, хотя я простой, серый крестьянин, а не благородный человек, как вы. Однако рядовой королевской армии Михай Балаж никогда не забывает нанесенных ему обид! Вот посмотрите на мои мозолистые руки! У меня сильные руки. Они и лопату могут держать, и винтовку тоже. Этими вот руками я могу вас сейчас задушить, и вы даже пикнуть не успеете. Понятно?..» Тут господин поручик как бухнется мне в ноги. Встал он, значит, на колени и начал меня умолять, чтобы я простил его. Когда мне надоело слушать его вопли, влепил я ему одну оплеуху слева) другую — справа, а затем дал такого пинка под зад, что он, как мячик, во двор вылетел. Я его тогда и пристрелить свободно мог бы, но не хотел руки марать о такого мерзавца… И жаль, что не прикончил. Когда белые разбили красных и мы решили укрыться в лагере для пленных, господин поручик привел туда беляков. Они-то не сентиментальничали с нами, убивали направо и налево. Они ведь не такие, как мы…

— И как же тебе удалось спастись? — спросил Тамаш.

— В том лагере был у меня друг. Он-то меня и вызволил. Две недели я не брился, зарос до неузнаваемости, вот тогда-то он мне и разрешил выйти из барака. Я сбежал из лагеря к красным.

— Ты, как я вижу, тоже узнал, почем фунт лиха.

— Узнал, как не знать.

— Ранен был?

— Был. Дважды.

— Ну, тут еще долго придется воевать.

— Мы, как поможем разбить Колчака, поедем в Венгрию. Там ведь у нас тоже революция совершилась. Помогать нужно и своим…

— Поможем.

Оба замолчали. Мишка Балаж набил свою трубку махоркой и закурил, пуская густые клубы дыма под потолок.

— А у тебя есть трубка? — спросил он Имре.