Двое из многих - [125]

— Гм… — скривился Оливер. — Никогда не слышал, чтоб кто-то крестьянским происхождением гордился! Вы не коммунист?

— А разве это очень важно? Мне известно, что вам поручили узнать, не занимаемся ли мы антипатриотической деятельностью. Наши убеждения не должны вас волновать. А если я скажу, что буддист? Или заявлю, что верю в переселение душ? По закону нельзя преследовать людей, если они ничего противозаконного не совершают.

Оливер начал терять терпение.

— Вы слишком много болтаете! Отвечайте на вопросы короче.

— Если вы таким тоном будете со мной разговаривать, я вообще перестану отвечать.

— В Красной Армии были?

— Я был, прошу покорно, обыкновенным военнопленным. Теперь мне очень хочется демобилизоваться и уехать домой. И оставьте вы меня, пожалуйста, в покое!

— Сначала мы должны кое-что выяснить. Вы были в Красноярске. Не встречали вы там офицера по имени Отто Брюнер?

— Я жил в солдатском бараке, из офицеров мало кого знал.

— А откуда знали Йожефа Ковача?

— На фронте был при нем денщиком.

— Много в Красноярске коммунистов?

— Очень много. Чешские легионеры перестреляли их. Я на похоронах присутствовал.

— Я вижу, от вас ничего не добьешься. Даю вам время на размышление. Если вы и впредь откажетесь откровенно отвечать на вопросы, я поговорю с вами на другом языке.

— С удовольствием. Кроме родного венгерского языка я говорю по-немецки, по-русски и понимаю почти все славянские языки.

Оливер нахально расхохотался:

— Ну, наш язык понять легче.

— Видите ли, — проговорил он медленно, чеканя каждое слово, — мои предки тысячу лет возделывают эту землю. Они венгры. Воевали, смешивались с печенегами, татарами, гуннами, турками. Может, кто из них и воровал, если голод толкал на это… Но чтобы кто-нибудь из них был доносчиком? Нет! Я уж, во всяком случае, не унаследовал от них такой склонности.

— Вон отсюда! — заорал Оливер. — Унтер-офицер, проводите этого человека в камеру.

Когда Керечен вернулся, Тамаш уже успел смыть с себя кровь и привести в порядок одежду.

— Сильно били? — спросил он.

Керечен улыбнулся:

— Пока удалось этого избежать…

Дани Риго пробыл на допросе целый час. Пришел окровавленный, но с улыбкой рассказывал о «потехе», как он назвал допрос.

— Этот идиот меня спрашивает, был ли я красноармейцем, и трах по правой щеке! Отвечаю: не был. Тут он меня по левой. «Почему не был, невежа?» — кричит он. «Неграмотный я, прошу покорно, даже не знаю, что оно такое, этот «комонизм». Так и сказал: «комонизм». «А почему не знаешь?» — спрашивает он и опять отвешивает мне пощечину. «Ума у меня для этого мало, уж поверьте мне. Зачем вы меня обижаете?» — спрашиваю его. А он давай мою мать поносить, такое сыпал, что даже самая последняя шлюха и та покраснела бы. Говорю я вам, здесь людей воспитывают, коммунистов из них делают. Уж если кто побывал в Чоте, до конца дней своих будет сознательным.

Отто, бледный, ломая руки, слушал рассказ Дани Риго.

Байер сказал, что согласен с Дани: характеры борцов выковываются в борьбе. И коммунистов закалять надо.

Михай Ваш заявил, что чувствует себя уже достаточно закаленным и теперь предпочитает покататься с красивой девушкой по озеру в городском парке.

Приволокли обратно и Мишку Хорвата. Его так избили, что он еле шевелил губами. У него нашли записную книжку, а в ней обнаружили номер его партийного билета. Оливер был страшно разъярен, что все отпущенные им до сих пор пощечины не принесли результата, и очень обрадовался обнаруженной улике. Вещественное доказательство: «Номер партийного билета 655677. Побывать у товарища Х.»… Оливер чуть не пустился в пляс от радости. Конечно, допрос был проведен со всем пристрастием.

Ночью из тюрьмы увели двоих. Одним из них был Мишка Хорват. Этих людей никто больше не увидел. Утром Отто сказал, что где-то далеко прогремели два выстрела, но, может быть, ему показалось. Может, стреляли в подвале. Цыганская музыка и пьяные песни снова доносились к заключенным. Оливер тянул модную тогда антисемитскую песню «Эргер-бергер».

Через неделю на допрос снова вызвали друзей из Красноярска. Избили всех троих, но никто из них ничего не сказал.

Отто увезли в тюрьму на проспекте Маргит.

В лагерь пришел новый транспорт. Из старых обитателей тюрьмы почти никого не осталось. Байера вызволили влиятельные родственники. Некоторых выпустили. Ваша с пятнадцатью товарищами увезли в Залаэгерсег, в лагерь. Ночами заключенных уводили по одному.

Прошла еще неделя. Их снова били. Потом миновала еще одна. Три недели они сидели здесь, похудевшие, измученные, избитые до полусмерти, с ноющими ступнями, горящей спиной, но не сломленные.

В конце четвертой недели военнопленных из красноярского лагеря вызвали к господину советнику. Он перебирал бумаги, лежащие на столе, с выражением официальной скуки на выбритом желтоватом лице. — Зачитываю имена: Имре Тамаш, Иштван Керечен, Даниэль Риго, Михай Балаж. Все здесь?

— По вашему приказанию все здесь! — ответили они в один голос.

Господин советник насадил на нос пенсне в золотой оправе и, словно читая скучные статистические данные, сухим голосом произнес «патриотическую» речь:

— Относительно вас возникло серьезное подозрение, что вы служили в русской Красной Армии. Я лично придерживаюсь мнения, что вас надо интернировать, однако во имя справедливости воздерживаюсь от применения этого строгого административного воздействия. Сегодня вам будут вручены справки о демобилизации, и в виде исключения вы будете отпущены. Не забывайте, где вы находитесь. Здесь вы должны отвечать за каждый свой шаг. Мы от всех подданных нашей родины требуем уважения к законам и патриотического поведения. Родина поступает с вами великодушно: дает возможность искупить совершенные грехи. Здесь мы обращались с вами гуманно, не так, как это в обычае красных. Но не забывайте, что и впредь мы не будем сводить с вас глаз. Понятно? Документы получите в конторе. Можете идти.