Двое из многих - [120]

Пажита среди офицеров не было. Очевидно, уехал домой с предыдущим транспортом.

До Штеттина добирались поездом. Офицеры в вагонах первого класса, солдаты — четвертого. Видно, родина издалека раскрыла объятия сынам с золотыми нашивками на воротниках.

Вполне возможно, что на всем земном шаре люди нигде не путешествовали с такими неудобствами, как в четвертом классе старых немецких поездов. Кондуктору приходилось перебираться из одного вагона в другой по наружной стене, словно акробату. Перед самым Штеттином, когда поезд начал замедлять ход, два человека вылезли через окно на доску для кондуктора и оттуда спрыгнули на землю. Керечен подумал, что это, должно быть, товарищи, которые не хотят попасть в штеттинский лагерь для военнопленных, а оттуда — прямо в руки к Хорти.

Штеттинский лагерь охраняли жандармы. Тамаш подумал, что было бы романтично бежать отсюда с Тамарой, и, захватив с собой ценности, двигаться прямо к сердцу Германии. Он даже высмотрел для себя полицейского, который, безусловно, выпустил бы их за десять долларов…

В Штеттине они оставались недолго. Быстро, один за другим, последовали Пассау, Вена, Чот…

РОДИНА «ПРИВЕТСТВУЕТ» СВОИХ СЫНОВ

Венгрия…

Как странно, что тут все говорят по-венгерски. И так громко говорят. Почему в Венгрии разговаривают так громко?.. Мерзкий, неприветливый лагерь. Деревянные бараки, как в Сибири, с той лишь разницей, что, они не вкопаны в землю. Вернувшихся домой пленных охраняют венгерские жандармы.

— Что ж, Имре, — сказал Керечен, — теперь начнется то, чего еще не было.

— Знаю. Может, боишься?

— Ничуть. А все-таки лучше было бы с оружием в руках разговаривать с господами унтерами. Тогда они сразу поняли бы наш язык.

В бараках на стенах плакаты. На одном из них изображен Бела Кун. Подпись гласит: «Бела Кун, один из кровожадных вождей международного коммунизма».

С презрительной улыбкой смотрели друзья на глупые плакаты.

— Темнота здесь, Имре, — вздохнул Керечен. — Просветить их нужно… Для того мы и вернулись домой. Одна свечка дает мало света, но много маленьких свечей рассеют эту густую тьму.

— Маленькие свечки легче потушить.

— Правильно. Но зажгутся другие… А клопы уползают от света.

На кухне раздавали говяжий гуляш. К обеду каждому полагалось по стакану вина.

— Это нам благодарная родина отпускает за наши шестилетние страдания, — шепнул Керечен.

— Что же, выпьем с благодарностью.

Во время обеда жандармский унтер с острыми закрученными усами прохаживался между столов.

— Говорят, — шепнул на ухо Керечену сосед слева, — что этот унтер откармливает шесть свиней за счет пленных. И не только помоями, но и хлеб крадет.

— Ничего другого не крадет? — спросил Тамаш, услышавший шепот.

— Больше у нас красть нечего! — Незнакомец выразительно подмигнул.

На другой день состоялась месса. Лагерный епископ Задравец выступил с проповедью.

Если висящие в бараках плакаты свидетельствовали о высшей степени невежества, то можно сказать, что поток слов святого отца, пропитанный смертельным ядом, своей ограниченностью, ненавистью и угрозами оставил далеко позади тупость рисовавших плакаты. Кровожадный епископ, восхваляя Хорти, превратил крест сына плотника из Назарета в дубинку, в кнут, в виселицу. В его речи не было ни слова об идеях христианства. Словно никогда в жизни не читал он в Евангелии о всеобщей любви. Больше было похоже, что он копирует мстительного иудейского бога со всей его кровавой жестокостью. Его уста из-рыгали угрозы.

Вернувшиеся домой офицеры с тупым благоговением слушали слова епископа. Было очевидно, что они полностью согласны с ним и рады выразить ему свое одобрение. А ведь и среди офицеров были люди образованные, здравомыслящие, но среди волков они научились выть по-волчьи. А кто не хотел этому учиться, сжимал зубы.

Было воскресенье, день нерабочий. Сыщики не работали, они славили господа бога. На следующий день начался допрос пленных. Вопросов было много: где служил, где был, что делал, как попал в плен, привез ли домой дневник, что знаешь о красных? Кому удавалось, не возбудив подозрений, ответить, тот получал справку о демобилизации и проездной лист, чтобы ехать домой.

Здесь уже было не до патриотической болтовни. Ярость хищника Хорти проявлялась открыто. Сыщики его знали свое дело.

Дошла очередь до Имре Тамаша.

— Имя?

— Имре Тамаш.

— Имя матери?

— Розалия Надь.

— Религия?

Тамаш на секунду замолк, притворился, что не понимает.

— Говори! Онемел, что ли? Ты еврей?

— Я не еврей.

— Католик? Да? Дошли дальше! Где попал в плен?

— Под Коломыей, что на Буковине, в мае пятнадцатого года.

— В каком полку служил?

— В шестидесятом.

— В Красной Армии служил?

Тамаш ответил не сразу:

— Собственно, я…

— Говори! Опять онемел? Был красным или не был?

Керечен, стоявший сзади, вмешался:

— Простите, но Имре Тамаш туговато соображает.

— Ах так! — язвительно усмехнулся следователь. — В каком лагере ты находился в последний раз?

— В красноярском.

— А! В красноярском! Тогда ты многое должен знать. С кем ты был там знаком, болван?

Лицо Имре Тамаша от грубого оскорбления залилось краской. Руки сжались в кулаки. Он упрямо молчал, и следователь продолжал допрос: