Двое из многих - [118]

— А деньги есть? — спросил Керечен.

— Есть. В Москве я продал сапоги, одеяло и солдатские башмаки. Идем!

Они остановились у входа в ресторанчик, откуда доносилась музыка. Оркестр играл вальс. Слышалось пение: хриплый хмельной бас пел грустную песню о гибели Святой Руси.

Имре Тамаш не понял слов песни, Керечен перевел, и Имре сердито заворчал:

— Пошли отсюда! Ну их к чертовой матери! О чем думает милиция? Забрать бы всю эту банду да отправить в тайгу рубить лес… Роскошествуют тут, пьянствуют… Оплакивают старый мир. Плачьте! Мы тоже многое сделали, чтобы он никогда не вернулся.

Иштван Керечен схватил за руку Имре Тамаша и кивнул на парочку, которая показалась в полосе света из дверей ресторана.

— Посмотри на них! — прошептал он и сделал Имре знак молчать.

Высокий мужчина в гражданской одежде вел под руку сильно накрашенную женщину. Керечен и Тамаш стояли в тени, и парочка не могла их видеть.

Мужчина, очевидно, знал по-русски всего несколько слов, да и те произносил с венгерским акцентом.

— Ты где живешь? — спросил он у женщины.

— Тут, близко.

— Пойдем к тебе. Харашо?

Крашеная чертовка шутливо хлопнула его по щеке.

— Харашо! — передразнила она. — Идем!

Друзья осторожно пошли за ними.

— Кто он? — полюбопытствовал Имре Тамаш.

— Венгерский офицер, — также шепотом ответил Керечен. — Я с ним в одной комнате шил в Красноярске. Уездный начальник… Он единственный из нас не заболел сыпняком.

— Как его звать?

— Михай Пажит… Возможно, он бежал из лагеря, а может, едет домой с офицерским транспортом. Одного не понимаю: как ему удалось удрать из лагеря?

— Отовсюду можно убежать, особенно если ловкий, — шепнул Тамаш.

— Знаешь, кто он? Мой смертельный враг. Это он выдал меня белочехам. Я чуть жизнью за это не поплатился… А теперь и он едет домой. И будет там осведомителем… А мы ничего сделать не можем!

— Надо заявить в комендатуру, — предложил Тамаш, — что он контрреволюционер, чтобы его домой не пускали…

Керечен покачал головой:

— Нет никакого смысла. Он из тех, кого по обмену отпускают. Лишь бы нам с ним в один транспорт не попасть — тогда мне сразу конец. В чотском лагере жандармы изобьют до смерти. Как же иначе? Если меня обвинит уездный начальник, станут ли они со мной церемониться?

— Останемся тут? — боязливо спросил Имре Тамаш.

— А ты остался бы?

Имре не ответил. Они молча шли за парочкой, но идти пришлось недалеко: в переулке мужчина с женщиной скрылись в первой же подворотне.

— Подождем? — спросил Имре.

— А зачем? Пошли лучше спать… Теперь уже все равно. Послезавтра едем домой.

На третий день их включили в группу военнопленных, в которой не оказалось никого из знакомых. С ними уезжали пятьдесят пленных офицеров.

У пристани их поджидал маленький немецкий грузовой пароход. В трюме были сооружены койки в несколько ярусов, где могли разместиться человек триста. Сначала грузили багаж. Керечен и остальные наблюдали с берега, как кран поднимал ящики вверх и опускал их на палубу парохода. С военнопленными были их жены и дети, человек двадцать. Кипрития с тревогой ждала, когда дойдет очередь до ее сундука. Наконец крючок подвели под веревку, которой был перевязан сундук. Легко как перышко взлетел он ввысь, понесся над морем, но на полпути вдруг стал крениться набок.

— Остановитесь, проклятые! — закричала Кипрития, но было уже поздно.

Сундук распахнулся, словно раскрыл огромную пасть, и все его содержимое с высоты полетело в воду. Медный самовар закончил здесь свой жизненный путь, за время которого он успел напоить чаем не одно поколение. Предметы полегче несколько минут еще держались на поверхности, но постепенно и они погрузились в соленую морскую воду. Кипрития молчала, как громом пораженная, только топталась на месте. Язык ее развязался лишь тогда, когда стоявшая рядом с ней женщина — жена возвращавшегося на родину военнопленного, — прижав руку к сердцу, вздохнула:

— Слава богородице, не наш…

Тут уж бедная Кипрития не смогла удержать наполнявшей ее сердце горечи:

— О боже, боже, что с нами будет? Это ты, негодяй, плохо завязал его! Ты виноват! Нищими нас сделал! Бедная я! И зачем я вышла за такого олуха? Что мне теперь делать? Черт тебя побери, неужели нельзя было как следует завязать сундук?

Билек не хотел смотреть, не хотел слушать. Он знал, что она теперь до самой смерти будет оплакивать свой сундук, а он действительно не виноват, он перевязал сундук основательно.

— Да перестань ты выть над этим хламом! — сказал он примирительно, но эти слова еще больше разозлили ее.

— По-твоему, это хлам? Последний ты человек, оборванец, нищий! Разорил меня!

— Успокойся, Кипрития! — прикрикнул на нее Билек.

Уж лучше бы он промолчал! Жена, как фурия, вцепилась в него, но Билек отшвырнул ее. Возможно, в это мгновение прорвалась вся накопившаяся в нем за короткий период супружеской жизни горечь. Женщина упала да землю, но тут же вскочила.

С головы ее свалился платок, светлые волосы растрепались, соленый ветер с моря шевелил их. Кипрития выхватила из-под кофточки лист бумаги, яростно порвала его и выбросила клочки в море.

— Меня посмел ударить, негодяй?

— Посадка начинается! — раздалась команда.