Двое и война - [44]

Спешащие нетерпеливы. Они выискивают впереди малейшую брешь и устремляются туда, как на пожар. Наверное, этих людей ждут важные, не терпящие отлагательства дела, думаю я и уступаю им дорогу. Тогда на меня, как на столб, налетают идущие позади — и те, кто спешат, и те, кто просто гуляют, и даже те, кто умеют чувствовать себя в этом напористом, сильном потоке легко и свободно, как рыба в воде. Последним я завидую. Они замедляют шаг у витрин: стоят, любуясь лавиной несущихся по улице машин, и затем вновь, как горячий нож в масло, входят в поток или выходят из него. И никто не мешает им, и никому не мешают они. А я, пытаясь выбраться на обочину, оказываюсь на пути у встречных. Отчаянно, наперерез всем выбираюсь на кромку тротуара, иду по ней. Тороплюсь с теми, кто спешат, замедляю шаг, когда рядом идут медленно. И вот уже опять людская река подхватывает меня, несет, бросает в сквозняковые подземные переходы, в прохладные станции метро и выплескивает из них на жаркие улицы, пахнущие горячим асфальтом и отработанным газом автомашин. Исхлестанная толчеей, выныриваю на перрон пригородного вокзала, вхожу в вагон электрички и с облегчением опускаюсь на сиденье.

Наверное, из всякого города, даже из того, в котором когда-то жил и учился и который теперь, в отдалении, любишь больше прежнего, важно уехать вовремя, чтобы сохранить радость встречи с ним и ощутить грусть расставания. А я задержалась, упустила свой срок и окончательно измоталась в столичной суете. Теперь я хочу одного — уехать немедленно. Но ближайший поезд, на который продаются билеты, ночной и останавливается на каждом полустанке. Лететь самолетом? Тогда придется ехать в кассу аэропорта. А усталость вконец растаскала мои силы, оставив лишь то, что бывает, когда нет ничего, — непреоборимое желание лечь и закрыть глаза. Раз так, значит, уезжаю домой неудобным, ночным, пассажирским.

«Печаль низвергает человека с вершины совершенства…» Вспоминаю эти слова и думаю, что нет, не печаль, а страшная усталость, когда силы исчерпаны, как вода в колодце, до донышка и нужны время и сон, чтобы они набрались вновь, низвергает человека с вершины совершенства.

Ночь разбита. Глаза слипаются, голова отяжелела, и мозг оплетен клейкой сонной паутиной. Бездумье и безразличие. Спать, спать… Но вот поезд отходит. Вокзал с его суетой, тусклым светом, запахами пыли, карболки и несвежих буфетных закусок остается позади. Теперь уже невозможно да и незачем бороться со сном. Когда ты, измотанный, уставший, наконец можешь лечь и сои мягко навалится, завладеет тобой, понесет тебя в свои глубокие таинственные просторы, это блаженство. Засыпаю на влажном белье боковой плацкартной полки, как никогда не засыпали, наверное, в своих постелях королевы.

…Утро. В окна вагона заглядывают солнечные лучи. В ногах у меня, покачиваясь в такт стуку колес, сидя дремлет молодой солдат. Когда я вижу военных, у меня теплеет в груди. Я люблю военных. Потому что они напоминают мне о тебе, о нашей с тобой фронтовой юности. Потому что кто-то из них несет и мою и твою палочки в бесконечно длинной эстафете жизни. А я всю жизнь несу в себе эту тайную любовь к военным. И мне кажется, странным и несправедливым, что я должна проходить мимо них, как мимо чужих, незнакомых людей, должна сдерживаться, чтобы не сказать: «Здравствуйте!» Хотя бы только это: «Здравствуйте!» Наверное, так, не смея ни улыбкой, ни словом, ни жестом выдать себя, любят чужого мужа или чужую жену.

С интересом взглядываю на паренька в военной форме, и вдруг жаркая волна обдает и сильно захлестывает сердце: светлые, зачесанные наверх и чуть набок волосы, овальное, с немного выступающими скулами лицо, сросшиеся над переносьем брови… И даже — форма. Только у тебя была командирская, офицерская. А у него — солдатская и еще не обмятая.

Нет, это невероятно! Не может быть! Воды реки не текут вспять! Но передо мной действительно, ты — такой, каким я знала тебя еще до войны. А теперь — сколько же теперь было бы тебе лет?.. Я мысленно подсчитываю, а сама не могу оторвать изумленного взгляда от лица, рук, глаз твоего сына. Я знаю, я верю, что это он: такое огромное сходство не может быть случайным!

И все-таки во мне трепещут удивление и сомнение: неужели возможно вот так просто, в поезде, встретить Шурика — твое поразительное повторение, твое продолжение!

Солдат открыл глаза, встряхнулся, энергично потер руками лицо.

— Простите, я тут пристроился…

Слегка потянувшись, он сел непринужденно и свободно, закинул ногу на ногу, скрестил на коленях руки. Руки… До боли в сердце знакомая тонкая кисть с длинными тонкими пальцами. Такие пальцы называют музыкальными. И сразу вспомнилось: на фронте ты играл на всех, какие только попадались, музыкальных инструментах. Я удивлялась:

— Тогда, в Крыму, ты ни на чем не играл!

— Просто не на чем было.

— Но ты никогда не говорил, что учился музыке!

— Я и не учился.

— А как же?

— Не знаю. Само собой получается…

Я любила смотреть, как сначала робко трогают твои пальцы струны мандолины, гитары, балалайки, как осторожно опускаются на клавиши рояля или ищут нужные пуговки гармони, планки аккордеона, баяна. Нащупав мелодию, бережно, осторожно ведут ее, и через минуту-другую она уже звучит уверенно и точно.