Двое и война - [45]

Много лет назад, когда Шурик только появился на свет, я часто грезила о будущем, в котором неизменно присутствовали ты и он. Я не знала, не думала, совпадут ли мои грезы с действительностью. Я просто мечтала, и никто не мог помешать мне — хотя бы в мечтах — строить нашу с тобой и с Шуриком жизнь. Единственным реальным в этой мечте были твои слова: «Мы встретимся. Обязательно. Запомни это. Ладно?» Я запомнила. Но наше с тобой будущее не состоялось.

И вот теперь, спустя много-много лет после войны, я встретила твоего сына — уже взрослого, уже солдата.

— Шурик! — восклицаю я. Смятение, тревога и радость захлестывают меня. Вот я и обрела сына! И надо броситься к нему, обнять его, прижать к груди, поплакать и рассказать, каким был ты, его отец. Но что-то — неловкость? досада? обида? боль? или все вместе? — мешает. Я растерялась. Наверное, так чувствует себя наездница, когда у нее из повиновения выходит горячий скакун.

Собрав разрозненные, растревоженные воспоминаниями мысли, я понимаю, что Шурик не может, никак не может помнить и знать меня. И если улыбается, как знакомый, то от того, что молод и счастлив.

Счастлив?.. Мысли спотыкаются об это слово, как о порог незнакомого дома. Может ли быть счастлив сын, выросший без отца? А почему бы и нет? Ощущение несчастья, даже очень большого, всегда временно.

Сбросив на пол ноги, нащупываю ими туфли, зачем-то говорю:

— Пойду умоюсь…

Шурик улыбается чуть снисходительно:

— Стоящее дело.

Конечно, у него много преимуществ, и среди них главное: он ничего не знает обо мне…

Возвращаюсь, освежив голову водой, обуздав чувства, желая и вместе с тем совершенно не зная, о чем и как говорить. Мысли роятся, гудят, обдают то радостью, то тревогой и волнением. Ну как, как вести себя? Что сказать? Может, лучше было не называть его имени? Но теперь уже поздно.

— Как ты живешь, Шурик? — Мне кажется, я лишь подумала об этом. Но Шурик уже отвечает, широко улыбаясь:

— А я сразу заметил, что вы знаете меня!

«Знаете…» Сердце вздрагивает больно. Может, Зина, его мать, рассказала Шурику все? И может, даже показывала карточки? Ведь с Алешкой, твоим братом, мы учились в одном классе и не раз фотографировались — то как участники физкультурных пирамид, то при сдаче норм на значки ГТО и ГСО…

— Я смутно, но, кажется, помню ваше лицо, — продолжает Шурик. — Вы давняя мамина знакомая, да?

Минуту назад желавшая рассказать ему все, я с облегчением перевожу дыхание: «Слава богу, не знает!» Лгу не очень уверенно:

— Н-нет, мы с нею незнакомы.

— Откуда же тогда вы знаете меня?

— Умею угадывать имена.

Шурик умолкает. Его улыбка становится чуточку насмешливой.

Что я наделала? Зачем эта нелепая, неуместная шутка? Теперь он замкнется. А мне надо, надо слышать его голос!

Поезд часто останавливается. Входят и выходят пассажиры с чемоданами, корзинами, устраиваются. Тесно и шумно.

— Выйдем? — предлагаю я.

Шурик встает, одергивает гимнастерку, гонит складки вправо и влево от пряжки ремня. Ему не было и года, когда ты видел его в последний раз, и около четырех, когда тебя не стало. Откуда же это поразительное сходство и манера держаться, сидеть, даже поправлять гимнастерку?..

— Куришь? — спрашиваю я, когда мы выходим в тамбур.

— Нет. Пробовал. Не понравилось… Ребята подтрунивали: слабак! Знаете, такое безобидное давление на самолюбие? Слабо́, мол, начать курить. А ты сразу: «Вот и не слабо!» Взял папиросу, закурил. Противно, тошно, закашливаюсь дымом. Но марку держу. И злюсь: а что, если начнут подначивать: слабо́ изобразить дурачка, украсть, удариться головой об стену? Что, тоже доказывать, что не слабо́?

Потом — конечно, много позже — я понял: пойдешь на поводу у кого-то или у каких-то обстоятельств, перестанешь принадлежать себе. Видел я таких, кто плывут по воле волн. Все у них наперекосяк: работают, чтобы есть, пить, одеваться. Веселятся — потому, что существует время, называемое отдыхом. А как веселятся? Часами рубятся в козла или шляются по улицам, бренчат на гитарах и поют. Вернее — не поют, а вякают. Гнусаво, некрасиво вякают красивые песни… Кричать охота: ведь не просто часы или минуты тратят люди вот так, бессмысленно, не просто время, а время жизни. Саму жизнь! Потом спохватятся: «Стыжусь, скорблю, что расточил впустую так много сил на жизненном пути, презрел спасенье, льстился суетою…» Но ведь второй жизни, в которой все можно поправить, не будет! Нам по двадцать, а мы еще ничего не сделали. Вот я, что я успел? Ничего…

Слушаю, радуюсь и удивляюсь: откуда в нем зрелость и даже мудрость? Или опыт и знания родителей переселяются в детей и взрослым надо лишь заметить и не затоптать в ребенке эти ростки?

А Шурик вдруг усмехается:

— И чего разоткровенничался? Простите…

— Ну что ты, Шурик!

— В общем-то я и не говорун. Но вот… мне почему-то не безразлично… почему-то захотелось… сказать вам…

— Это хорошо, Шурик! — говорю я и вновь чувствую неловкость. «Это хорошо, Шурик!» «Ну что ты, Шурик!» «Как ты живешь, Шурик?» И это все, что могу я сказать твоему сыну?

Поезд мчится навстречу трубам и строениям, выплывающим из сизой утренней мглы. Высокое выцветшее небо с редкими белыми облаками качается над нами в такт покачиваниям вагона.