Двое и война - [40]

Вспомнились Елене Павловне холодные вокзалы маленьких станций, как близнецы, похожие друг на друга. Даже таблички и указатели нужных пассажирам мест были на них удручающе одинаковы.

Найти одного человека, сгинувшего в войне, — не про это ли сказано: искать иголку в стогу сена? Елена Павловна давно поняла безрассудность своих поисков. И давно хотела она объяснить людям, что это уже не поиски. Это скорее причащение — дорогами, полями, росистыми зорями в лугах и тихими закатами, деревнями с запахами парного молока и стройками с жирафовыми шеями башенных кранов, братскими могилами с фанерными тумбами, увенчанными алой звездой, и памятниками на городских площадях, и шумом этих городов, и сиянием их огней, и ночной тишиной сельских мест. Это — как очищение от суеты и мелочности. И разве такое объяснишь? На нее смотрят печально и жалостливо, как на больную, а она — сколько нашла она в этих поездках такого, без чего теперь, кажется, невозможно жить!

За стеной гудел телевизор. Зоя и Вася, обнявшись, сидели в одном кресле и, выключив звук, смотрели фильм. Елена Павловна вышла, посмотрела с минуту на экран. Узнала:

— «Люди и звери»… Мы же видели эту картину в «Буревестнике», когда он открылся. Забыли?

— Нет, просто — интересно, — ответил Вася.

— Спокойной ночи, — сказала им Елена Павловна.

— Спокойной ночи, — ответил Вася. — Мы немножко посмотрим, — не то спросил, не то просто сообщил он. Зоя молчала. «Все, точка», — окончательно решила Елена Павловна. Постелила постель, легла. А сама подумала: «Вдруг Ваня скитается где-нибудь по заграницам, как этот человек из кино? Конечно, можно поставить точку на поисках. Я ее, верно, уж поставлю. А запретить себе верить, надеяться, думать — разве могу я такое?..»

В окно падал лунный свет — мутный, сизый.

Босая, в ночной рубашке, пришлепала Зоя:

— Можно, мам? — Юркнула под одеяло. — Как на печи. Помнишь, когда я первый раз к тете Тоне не пошла ночевать?

— Помню.

Они долго молчали.

— Ма, — зашептала вдруг Зоя, — мы с Васей сейчас смотрели картину, и я все думала: а может, он в Бразилии? Или в Аргентине?..

— Я и сама про это подумала.

— Сколько мы читали: и в Скандинавские страны, и в Италию, и во Францию, и даже в Австралию попадали наши люди. Живут. Может, семья, дети…

— Конечно. Но ты пойми, — оживившись, тоже шепотом подхватила мать. — Было бы, должно быть, извещение: «Пропал без вести». Или: «Находился в плену, теперь неизвестно где…» Ума не приложу, — сказала она, помолчав. — Двадцать пять лет думаю все об одном и не могу приложить ума.

— Ма, а может… в танке? Или раненого… «тигры» раздавили?

— Всякое могло статься. Но я чего хочу? Знать хочу, доченька. Пусть гусеницами искромсан, пусть осколком сражен или пулей. Но кто-нибудь же видел это? Знать я хочу, если он погиб.

Они лежали и думали, каждая о своем, а по существу — об одном и том же. «Интересно, я так смогла бы?» — спрашивала Зоя, ставя себя на место матери. И признавалась, что нет, не смогла бы столько лет ждать и надеяться. А Елена Павловна глядела на белеющее в темноте лицо дочери и не решалась посоветоваться с нею: Зоя все еще — а сейчас, лежащая у нее на руке, особенно — казалась ей ребенком. «А для родителей они и в девяносто лет детьми останутся», — подумала она. Приподнялась на локте, выложила мысль, вновь возникшую после репортажа по телевизору из госпиталя, взбудоражившую и обнадежившую ее:

— А может, какая женщина приютила его, изувеченного? Только ведь и я бы не отказалась. Зря он, если так. Ты, Зоя, не подумай обо мне худо, я бы мешать им не стала. Да и прав у меня таких нету — не муж мы и жена. Но, чтобы умереть спокойно, знать мне надо: или погиб он, или живой, устроен в жизни и относятся к нему, как он того достоин — с любовью. А если уж убитый или умер от ран, то где? Может, могилка сохранилась?

Елена Павловна легла на спину — руки под голову.

— Надо мне это знать, доча. Иначе до самого смертельного часа не успокоюсь.

— Ма, — помолчав, шепнула Зоя, — брось все это, а? Сразу. Реши, и все. И мысли тоже, а? Ты не сердись, пожалуйста…

— Да, да, Зоинька, решила я уж — точка, конец. Да вот, видишь. Не ездить никуда — это еще можно, хоть и трудно — ведь привыкла, тянет. А вот мысли… Тут не заказано. «И знала-то я его всего четверо суток, — подумала Елена Павловна, — из которых двое, если сложить смены в одну, была на заводе. Но вот засел он в моем сердце на всю жизнь…» Она припомнила его глаза, улыбку, жесты, слова. И то, как поцеловал он ее руку. И как глядел на нее на станции. И как вел ее за эшелоном, обняв за плечи. «А Зойку как в охапке держал? Прижал к груди, будто варежку, лицом в нее уткнулся. И письма… Конечно, и смерть, если уж он погиб, должна быть у такого человека высокая, мужественная…» Елена Павловна вздохнула тяжело и, подтянув одеяло, укрыла дочерины плечи. Поцеловала ее в один глаз, в другой.

— Ну спи, спи. — Вспомнила: так же вот поцеловала ее, когда, продрогшая до костей, вернулась со станции, напрасно прождав Ивана почти всю ночь.

9

— Можно, я их по отдельности сделаю? — спросил как-то Вася, разглядывая карточки, собранные под одну рамку, висящую в зале на переборке. Сфотографирован был отец Елены Павловны — усатый партизан в папахе, с шашкой на боку. Мать и отец в день их свадьбы. Мать — напряженно выпрямленная, глядящая в объектив широко раскрытыми глазами. Мать с двухлетней Еленой на руках и старший лейтенант Иван Плетнев. Рядом с ним — свободное место, заложенное белой бумагой. Раньше там были карточки пятилетней Зои и Елены Павловны — молодой еще до замужества, с толстой косой, упавшей на грудь. Две эти карточки взял Иван, а взамен оставил свою, которую Елена Павловна и вложила под рамку, закрыв пустое место тетрадным листом. Она смотрела на снимок и молчала, задумавшись.