Двое и война - [38]

В сенях послышался веселый топот, шарканье веника.

— Антонина Егоровна, — узнал Вася. — Снег стряхивает с ног, а будто пляшет.

Раздался стук, и тут же, не дожидаясь разрешения, влетела Антонина Егоровна.

— Здрасьте! Ну как вы тут, не соскучились по мне?

— Да мы без тебя и жить не можем, — смеялась Елена Павловна.

— Ладно, ладно, не дам уж вам помереть с тоски. — Она, сбросила с головы шаль. Увидала на столе куклу-неваляшку.

— Ну красавица! Где же вы ее раздобыли? Я бы даже себе для услаждения глаз приобрела.

— Разве не видели? — удивился Вася. — Мама из Одессы привезла.

— Ой, не могла две купить: одну — Аленке, другую — мне!

— Вот поеду в Ленинград — привезу, — пообещала Елена Павловна. Пригласила: — Садись к столу. Будем чаевничать. Зови, Вася, детей.

— Подожди, подожди с чаем, — остановила ее Антонина Егоровна. — Радость-то у меня какая, Лена! Командование благодарность прислало. Глянь-ко, глянь. И читай, что на обороте написано. Да с уважением читай. Ишь, даже печать поставлена. А пишут-то, пишут-то как, вы только послушайте: «Дорогая Антонина Егоровна! Уважаемый Николай Петрович!» Слышь, я — дорогая, а он — только уважаемый… И правильно: мать воспитывает дитя, душу ему лепит, доброту, отзывчивость в сердце вкладывает…

— А мужество, стойкость духа кто им дает? Мы, отцы! — Вася ударил себя в грудь.

— Сиди уж, — махнула на него рукой Антонина Егоровна. — Вы, отцы… Не вы, а опять же мы, бабы. Только не такие, как я. А вот как Лена.

— Не славословь, читай, читай, — подгоняла ее Елена Павловна.

— Ну вот… «Командование части благодарит Вас…» А «Вас» с большой буквы. Это тебе не фунт изюма! Так, значит, благодарит… «за то, что вы воспитали хорошего, дисциплинированного сына, жадного к знаниям. Гвардии майор Иван Судницын». Вот!

Елена Павловна долго смотрела на карточку, перечитала письмо. Вкладывая его в конверт, сказала:

— В войну-то треугольники были да открытки со словами: «Смерть немецким оккупантам». — Укорив себя за то, что опять невольно вспомнила про Ивана, поспешила переменить разговор: — Раздобрела, Антонинушка. Совсем круглая стала.

— Или не нравлюсь? — повела плечами Антонина Егоровна. — А что? Хорошо. Я когда на своем автокаре качу по цеху, все расступаются, боятся — зацеплю ненароком.

— А вы знаете, что есть люди, которые ездят на курорт, чтобы похудеть, — сказал Вася. — И вы бы съездили на юг. Заодно море бы повидали, кипарисы, пальмы.

— Что ты? — Антонина Егоровна испуганно отодвинулась от Васи, замахала руками. — Я когда в область поеду, и то страх нападает, будто уж и не вернусь. А ты — на юг.

— А чего? Шестьдесят километров. Автобусы каждый час.

— Не знаю сама, но переживаю, скажу вам, аж до беспамятства. Коля смеется, а я по тем магазинам, по тем скверам, в том театре или цирке — ну как не я. Как в тумане. Или будто русалка на дне реки: все непривычное, новое. И сама про себя забываю, какая я есть и где.

— Да ведь интересно же поездить по белому свету. На Кубе, например, побывать, а?

— Конечно интересно. И на юг интересно. А с другой стороны, гор у нас своих вдосталь — хоть всю жизнь таскайся с одной на другую. А море… Ну что — море? Воды много, и все. Ой, Вася, да ты не слушай меня, — засмеялась она. — Рада бы я поездить, но боюсь дороги. Вот и весь сказ.

— Будешь ужинать с нами? — спросила Елена Павловна.

— Э, нет, уволь. Мне рассиживать некогда. Коля с минуты на минуты явится. А он любит, чтоб я его встречала, чтоб стеганку за рукава с него стаскивала, чтоб табуретку ему пододвинула и, пока он разувается, чтоб шлепанцы подала. Вот он какой у меня фон-барон!

— Бабуся, бабуся! — закричал Ванюшка, выбегая из зала и путаясь в портьерах. — Иди скорее, твоя передача! Про войну.

«И внукам-то от меня покоя нет», — утаив вздох, подумала Елена Павловна.

На экране телевизора тихо, радостно плакала пожилая женщина. Камера показывала крупно то ее лицо, то лицо мужчины — седого, еще красивого, который полулежал на койке и улыбался. В улыбке его было что-то слабое, непонятное и страшное. Вдруг он повернул голову. Стал виден шрам, глубоко прорезавший и перекосивший его правую щеку. Казалось странным, нелепым, неправдоподобным, что одна половина лица у человека красивая, а другая — изуродованная, со смещенным вниз, почти соединившимся с углом рта глазом.

— Он был контужен и до сих пор не говорит, — захлебываясь от необычности материала, тараторила девушка-репортер в микрофон. — Он даже не слышит и не может писать — обе руки его парализованы. Фамилия, имя, отчество, год рождения этого человека неизвестны. Однако женщина утверждает, что он ее брат, и берет его из госпиталя, хотя она и не совсем уверена…

— Да уверена я, уверена, — со слабой, сквозь слезы улыбкой твердила женщина, не глядя на девушку и стыдясь своих слез.

— А если даже и уверена, зачем ей такой? — вздохнула Зоя.

Елена Павловна дернула из розетки штепсель, ушла на кухню.

— Что за жизнь, — заплакала Зоя. — Я не могу, да и не хочу все время помнить. Я уж и не знаю, о чем можно и говорить в нашем доме.

— Зоя, ты с ума сошла! — воскликнул Вася.

— И сойдешь, — сквозь слезы говорила Зоя. — Прошлое, одно прошлое. А у нас дети. И мы сами еще не старики, чтобы жить одним прошлым. Нельзя же человеку жить одним прошлым!