Двое и война - [37]

Гитлеровцы кричали что-то издевательское, хохотали — они и не торопились: русские сами сдадутся. Положение-то безвыходное. Но танкисты не собирались сдаваться. Натянув гусеницу, они юркнули в машину, захлопнули люки, и она помчалась — через канавы, через укрытия, в которых лежали не успевшие что-либо сообразить фашисты. Вот она вылетела на шоссе, ведущее в город, понеслась по нему, обгоняя фашистскую колонну.

Гитлеровские офицеры и солдаты, вероятно, принимали ее за свой боевой трофей. А может быть, тоже не успевали ничего сообразить, потому что мчалась она на полном газу и, мелькнув при обгоне, скрывалась далеко впереди, исчезала из поля зрения.

Потом рассказывали те, кто видали «тридцатьчетверку» на улицах города. Она с ходу била по самоходкам и бронетранспортерам, влетала в гущу шагавших строем солдат, подминала под себя фургоны, грузовики, легковые автомобили с офицерами. Ее пулемет валил на асфальт мародеров, таскавших в люльки своих мотоциклов награбленное в квартирах добро, косил самодовольных холеных насильников в лайковых перчатках. «Тридцатьчетверка» настигала врагов, как месть — святая и правая.

Очевидцев было много, и, когда их собрали вместе, получился рассказ от первой и до той последней минуты, когда «тридцатьчетверка» скрылась в облаке пыли — уже за Минском.

— Хочется верить, — говорило радио, — что кто-нибудь из отважного экипажа жив. Откликнитесь, дорогие друзья!

Елена Павловна растревожилась, разволновалась. Увидев в окно Зою и Васю с детьми, не одеваясь, выскочила навстречу. Аленка, свесив ноги, уже сидела на шее у отца — так, приседая низко-низко, Вася обычно входил с нею в ворота.

— Бабуся, бабуся! — восторженно кричал Ванюшка. — Гляди, гусь лапчатый с гусенкой идет!

— Что это за игра такая глупая — гусь лапчатый? — рассердилась Елена Павловна. — Еще стукнешь ребенка головой.

Она сняла Аленку с Васиной шеи. Пропуская всех вперед, говорила:

— Жалко, не слышали вы передачу, только что кончилась — о танковом экипаже одном. Вот уж герои, вот смелые ребята! Представляете — через весь занятый немцами Минск пронеслись! Да не как-нибудь… — Она еще не досказала, как Зоя перебила ее:

— Ну… и опять поедешь? — В голосе дочери слышалось раздражение.

— О чем ты? — не поняла Елена Павловна: ведь если Зоя вела речь о поездке в Ленинград, то это дело давно решенное. Через неделю — отпуск.

— О чем… о поездке в Минск, конечно, — с плохо скрываемой усмешкой ответила Зоя. Прикрикнула на детей: — Марш в спальню, к своим игрушкам! Или телевизор включите — там, наверное, еще мультфильм идет… И как поедешь? — раздраженно продолжала она, обращаясь к матери. — В Ленинград, а потом в Минск? Или наоборот? А может, услышишь еще что-нибудь и завернешь в третье, пятое, десятое место? Война была долгой, героизм — массовым. Тысячи людей до скончания века не перескажут всех боевых эпизодов войны…

Удивленная столь неожиданным в дочери приливом злости, Елена Павловна резала на дощечке сыр, батон, мешала в творог изюм и сахар. Молчала.

— Это нелепо, мама, — взмолилась Зоя. — Это смешно и грустно — всю жизнь ждать человека с войны, которая кончилась давным-давно. Так давно, что даже я, мать двоих детей, уже ничего не помню. Погиб он, мама. Нету его в живых. И косточки истлели. А убит или пропал без вести — какая разница?

— Очень большая, — холодно возразила Елена Павловна. — Убит — сообщили бы. А если пропал без вести, может, и живой.

— А чего же он молчит, если живой? Двадцать пять лет знать о себе не дает?

— Мало ли что? Ты забыла, как мы читали книгу о горящем танкисте, которого вытащили из машины. Его переодели в то, что попалось под руку. А что там, на поле боя, могло попасть под руку? Только то, что уже не требовалось другому. Помнишь? Ты же сама вслух читала, как безрукий, безногий человек этот двадцать лет жил под фамилией того, чьи документы нашли у него в медсанбате. Считая, что никому не нужен. А жена ждала его все эти годы, искала. И нашла. Только жалко ведь — сколько лет зря таился.

— Почему ты выбираешь для Ивана Иваныча лучшую участь? Тебе не приходило в голову, что он мог быть не тем, кто уцелел, а тем, с кого сняли одежду, кто остался без документов, без имени, без фамилии — просто неизвестный?

— Приходило, доченька. Только я думаю так: с командира, даже с мертвого, солдаты не станут снимать форму. Посовестятся.

— Не езди больше, мама! — просила Зоя. — Сколько можно? Обидно, больно — ведь тронутой зовут!

— Зоя! — из зальца вылетел Вася. — Как тебе не совестно, Зоя?

Елена Павловна без надобности передвинула по столу чашки, ладонью смела с клеенки невидимые крошки.

— Извинись сейчас же, Зоя! — требовал Вася. — Слышишь? Или я… я не знаю, как это можно?.. Ма, простите ее, — заглядывал он в глаза Елене Павловне. — Это все та сплетница. Встретили мы одну, прилипла как банный лист…

Елена Павловна рассмеялась принужденно:

— А ты хоть помнишь, как до войны баню топили? — Заговорила с Васей нарочито весело: — Теперь в городской бане мало кто парится. А моя бабушка, бывало, наддаст, наддаст в каменку как следует ковшей пять-шесть, а то и побольше. Воздух аж глотку обжигает. А она заберется на верхний полок и айда хлестать себя веником березовым. Распаривала его, между прочим, сама, никому не доверяла. Ну, а как нашлепается веником чуть не до потери сознания, сползет кое-как — да на улицу, в снег. Покатается, поваляется, остынет и сызнова на полок. Может, потому и прожила век без трех годов…