Двое и война - [22]

Елена почти ничего не знала о нем — только то, что рассказал он в первый вечер: как принял бой на границе, как отступали с тяжелыми, кровопролитными боями, как осталось от дивизии сорок бойцов. И еще: что нету теперь у него ни родных, ни дома. Но у Елены были его письма — четыре письма и телеграмма. Они рассказывали о нем неизмеримо больше того, что было в них написано. Перечитав, Елена аккуратно завертывала их в газету, перевязывала тесемкой, клала обратно. Спрашивала себя: «Когда же еще-то получу?..»

14

Тоня вбежала, как всегда, стремительно — раздетая, только на голове полушалок, захваченный рукой у подбородка. «Письмо от Вани, не иначе!» — обрадованно всколыхнулась Елена.

— Не хочешь, значит, у меня ночевать? — Тоня шлепнула Зойку. — Пусть тетя Тоня боится, пусть всю ночь дрожит от страха и не спит, да?

Зойка не смеялась. Перевернув табурет, Тоня села рядом с Еленой, отобрала у Зойки нож.

— Хвосты подчищаем? — спросила она, увидев в корзине проросшие мягкие картофелины, мелочь, гнилье. — А капуста-то хоть еще есть?

— Какая же тебе капуста? — проговорила в ответ Елена, понимая, что никакого письма нету, иначе Тоня не утерпела — выложила бы его в первую секундочку.

— И усатый на фронт укатил, — вздохнула Тоня. — То, глядишь, нет-нет да и подбросит харчишек. А теперь на одном карточном довольствии…

Елена молчала.

— Да не убивайся ты так, — взмолилась Тоня. — Главное, по аттестату есть. Значит, живой!

— Что аттестат? Бумажка…

— О-ей, скажешь тоже! Кто это тебе денежки слать будет, если человека уж и на свете нету?

— И то верно.

— Сегодня двадцатое. Тебе в военкомат?

— Ага.

— Ну и расспроси там у баб, бывает ли, чтоб деньги шли, а письма — нет?

— Бабам скажи, что нету писем, так пойдут ахать: «Убитый, мол, или без вести пропавший». А Ваня, конечно, живой, только, наверное, его опять туда переправили. Зачем же новенького, необмятого в таком деле, посылать, когда опытный человек имеется? Так оно и есть, видно. Правда?

— Умница ты! — воскликнула Тоня. — Конечно, так оно и есть! Ой, Лена, а мой-то женишок опять про любовь накатал! Такие слова, такие слова… Да что я тебе говорю? Слушай, читать буду! — Тоня вскочила, вымыла под умывальником и вытерла фартуком руки, села, поставив табурет на ножки. — Слушай! «Незабвенная, дражайшая невеста моя! Солнышко мое ясное, луна моя полная…»

Читая, Тоня то изумленно всплескивала руками, то запрокидывалась в хохоте назад, то качалась из стороны в сторону:

— Ой, уморил Коляша! Слушай-слушай, что дальше: «Целую мильен раз. Твой верный друг и жених, с нетерпеньем ждущий конца войны и нашей с тобой свадьбы, Николай». Ну и ну! Мильен раз целует! Сколько же это часов на такую процедуру потребуется? Поди, на заводе суточную выработку дать можно?

Елена растапливала печь, крошила в чугун картошку.

— Чего молчишь?

— О чем говорить-то?

— Ой, Лена! Каменная ты… Ну ладно, побегу картошку варить. Жениховыми поцелуями была б сыта, да и те только в письмах.

— Приходи, когда щи сварятся, — пригласила Елена.

— Приглашательница! У меняло ведро картошки, не меньше. А ты эвон последнюю очистила. Чем жить-то будем, Лена?

— Хлеб дают. Лебеда да крапива окрест растет. Нарвем да щей наварим.

— А сама сегодня сказала: чего без толку ноги маять да обувку бить? — выдала ее Зойка. — Едва крапивы нашли. А лебеды и вовсе нету. Уж всю повырывали.

— Так мы вдоль речки ходили, близко. А если к Юрьеву оврагу пойти — там, поди, можно сколько хочешь нарвать.

Во второй половине дня Елена отправилась в военкоматовскую финчасть.

— А у вас, бабушка, сын на фронте? — спросила она сухонькую старушку с выпуклыми глазами.

— Три! — ответила та. — Три сына да двое внучат. А два сына — командиры.

— И часто пишут?

— Не шибко. От меньшого внука как-то три месяца не поступало ни строчки. А потом как привалило сразу пять штук. Читали задом наперед. Сперва последнее, потом первое, потом середину. Едва разобрались.

— Что же, почта задержала?

— Что и как — не скажу, не знаю. Внучек не сообщал, а мы и не допытывались. У них дело сурьезное, военное. Мало ли что? А мне, матери да бабке, главное, чтоб живые.

— Для всех главное, чтоб живые.

— Вот-вот. А что и почему — это не мое старушечье дело.

Женщины говорили о займе, о том, кто и на сколько подписался в их семьях, перебирали цены на черном рынке.

— Буханка хлеба сто пятьдесят рубликов…

— Кило картошки — пятьдесят…

— Вот и получается, бабоньки: стоим мы тут в очереди, считай, за одной весточкой, что живы наши мужья да наши сыны.

— А я так думаю: чем спекулянту какому отдавать эти денежки, лучше на облигации подписаться. Или в фонд обороны сдать. У государства цены неизменные.

— Да, точно. Мой-то говорил: сколько, мол, до войны на три сотни всяких железок государство делало, столько и теперь. — Это сказала бабка с выпуклыми голубыми глазами. Перехватив Еленин взгляд, махнула рукой: — Тебе-то не надо. Ты с дитем. А нам, старикам, что? Нам по карточке хучь и голодно, да в самую пору. Вот и понесу денежки сынов моих на облигации. Возвернутся они к ним, только в другом виде — ружьем али пулеметом.

— Это как же — хоть и голодно, да в самую пору? — смеясь, спрашивал кто-то.