Двенадцать шагов фанданго - [84]

— И что же он сделал?

Я глубоко вздохнул:

— Он убил ее. Застрелил. Четырьмя выстрелами. Она хотела, чтобы он убил меня, пыталась убедить его, чтобы он покончил со мной навсегда, но он не стал этого делать. С моей гибелью он остался бы ни с чем.

Воцарилась длинная пауза, прерывавшаяся только отдаленными голосами извне.

— Что-нибудь еще?

— О да, — закивал я. — Есть продолжение. Я попросил друга помочь мне. Хорошего, приличного человека, нечастого посетителя церкви, но все равно хорошего. Это оказалось большой ошибкой. Мне не нужно было привлекать его к своим делам. Погибли некоторые другие люди, и его жизнь была искалечена. Затем вчера вечером, перед тем как я угнал машину, женщина, которая, как я полагаю, умерла бы в любом случае, — погибла. Погибла совершенно добровольно, как случается, когда это помогает, и, мм, я немного имел к этому отношение. — Я стер налет с губ тыльной стороной руки. — Так или иначе, неделя была очень напряженной.

Я уставился в ширму. В церкви царила гнетущая тишина. Я слышал чмоканье губ исповедника.

— С этим связано многое другое, — добавил я, когда тишина стала невыносимой. — У меня такое ощущение, словно я в бегах, бегу от счетов, писем, обязанностей, от последствий действий, которые не оставляют меня, от воспоминаний…

— Погодите, — прервал священник. — Неоплаченные счета на этом этапе не самое основное в вашем списке. Думаю, следует сосредоточиться на смертных грехах, которые вы упомянули. Вы говорите, что вашу подружку убили. Чувствуете ли вы свою вину за это? Может, вы полагаете, что, хотя не спускали курок, именно ваши действия вызвали ее гибель? С точки зрения исполнителя закона виноват француз, но с точки зрения Бога вы разделяете с ним вину. Вам это не приходило в голову?

Легко было согласиться с этим, но в данном случае мне не хотелось лгать.

— Честно говоря, — ответил я, — мне очень трудно чувствовать угрызения совести. Если бы я сказал ей правду, был бы немедленно убит и, возможно, она тоже. Обман не имел никакого значения.

— Вы сожалеете о гибели подружки?

Я закатил глаза и упорно пытался распознать звуки скрипок. Я слышал музыку и обычные голоса, но скрипок не различал.

— В общем, нет.

— Понимаю, — сказал священник.

За стенами церкви кто-то чересчур забавлялся новой машиной, подавая сигналы.

— Что вы думаете об этом? — спросил я, заметив его разочарование. — Подружка имеет любовную связь с вашим лучшим другом и замышляет убить вас, чтобы овладеть вашим бизнесом, затем предает вас ради вашего общего врага и погибает. Попытайтесь пожалеть ее, хотя это нелегко.

Нелегко было и католическому священнику представить себе обстоятельства, не позволяющие мне каяться. Некоторое время он пытался это сделать, затем сменил тему разговора:

— Вы упомянули о ребенке, сыне, покинутом в Англии. Сказали, что сожалеете об этом. Объясните почему.

На самом деле я никогда не задумывался, почему сожалею о брошенной семье. Я даже не был уверен, было ли мимолетное ощущение вины, испытанное мной, реальным, или это просто игра воображения. В моем кругу было принято изливать душу любому, кто готов слушать. У всех у нас было мало оснований надеяться на неистощимое доброжелательное отношение к нашему пребыванию на побережье, а пара сочувствующих ушей всегда могла быть найдена на каком-нибудь стуле бара. Все, что от вас требовалось, заключалось в том, чтобы удерживать внимание слушателя в течение определенного часа. Мой печальный рассказ всегда начинался с нервного срыва, покончившего с моей карьерой учителя и вынудившего меня бежать от семейных треволнений в добровольное изгнание, из которого мне не суждено было вернуться. Бог знает, сколь я сожалел о брошенном ребенке, но мальчику было лучше без меня. Я заканчивал исповедь чем-то в этом роде.

Проблема состояла, однако, в том, что Бог точно знал степень моей вины, поэтому я не мог лгать его посреднику.

— Не знаю, почему сожалею, — мямлил я. — Не знаю даже, сожалею или нет. Но ведь дело сделано, не так ли?

Исповедник оставил вопрос без внимания.

— Какого свойства похищенный товар? Что вы собираетесь с ним делать?

Я уже говорил, что могу врать правдоподобно лишь в том случае, если верю в свой рассказ, но возможность расстаться с зарытыми пятью килограммами кокаина казалась мне настолько нелепой, что я моментально лишился дара речи. Исповедник заметил это.

— Ладно. Давайте кратко обсудим вопрос о человеке, чью жизнь вы погубили, и сразу перейдем к последнему пункту вашего списка. Та женщина, которая погибла вчера вечером, о причастности к смерти которой вы говорили: вы убили ее?

Я прикрыл рот рукой и размышлял. Убил ли я ее? Был ли я тем демоном, который послал ее душу в ад? Пустота, которую я ощущал, когда задавал себе этот вопрос менее часа назад, превратилась в вакуум, где таилось нечто роковое. Сейчас вакуум заполнялся плотным, темным ужасом. Совесть вызвала в памяти банду и удачный побег, теперь же мне предстояло моральное испытание. Правду знали я, совесть и Бог, поэтому то, что я должен был сказать, не имело значения. Я глубоко вздохнул.

— Нет, я ее не убивал, — был мой ответ.