Двенадцать цезарей - [96]
Иерусалимский триумф, отпразднованный через несколько дней после прибытия Тита в Рим в 71 году, был чрезвычайно выгоден Титу и Веспасиану. Он опровергал слухи о разногласиях между отцом и сыном, наделял неоперившийся режим военным наступательным порывом и тем самым обеспечивал ему авторитет, который отсутствовал у Флавиев, происходивших из всаднического сословия. Это событие подчеркивало имперскую природу правления Флавиев, поскольку при Юлиях-Клавдиях триумфы стали исключительной прерогативой императорской семьи. Оно использовало визуальный символизм, чтобы с самого начала подтвердить династические намерения Веспасиана и его выбор Тита в качестве своего наследника.[275]
Веспасиан и Тит носили одинаковое обличье бога Юпитера, они возносили одни и те же молитвы, приносили одинаковые жертвоприношения. На колеснице, запряженной квадригой, они появились перед римским народом как принцепс и его помощник.[276] После этого, по утверждению Светония, Тит отказался от всех личных целей, став партнером по государственным делам отцу, которому в то время было шестьдесят с лишним лет. Как мы видели, отец и сын обладали саном великого понтифика и делили консульские должности в 70, 72, 74, 75,76,77 и 79 годах. Вместе с Веспасианом Тит обладал властью трибуна и цензора. Монеты, выпущенные в обращение в 71 году, называли Тита «designatus imperator» — «назначенным императором».[277] Это не означало, что он был ровней Веспасиану, этим обозначалась стратегия на будущее. Согласно Иосифу Флавию, римляне энергично поддерживали самовозвеличивание семьи провинциальных всадников, добившихся успеха там, где ни Гальба, ни Отон, ни Вителлий не смогли этого сделать: народ «молил божество о сохранении римскому царству Веспасиана еще на долгие годы и об оставлении престола неоспоримым наследием его сыновьям и их отдаленнейшим потомкам».[278] Веспасиан мечтал о стабильности и безопасности Рима. Но это объяснялось не только альтруизмом, но и видением долговечной власти для своего рода. Никому не известная семья вытащила счастливый билет, и отец назвал Тита своим наследником. Светоний деловито рассказывает, что Тит «принял на себя заботу почти о всех ведомствах и от имени отца сам диктовал письма, издавал эдикты, зачитывал вместо квестора речи в сенате»[279], и этот опыт, несомненно, помогал ему в бытность императором состязаться со своими писцами в скорописи.
Более удивительным является то, что бенефициар по династическому императиву Веспасиана не предпринимал никаких шагов, чтобы через повторный брак обеспечить себе правопреемство, которое более всего заботило отца на протяжении десятилетнего принципата.
Вместо этого Тит вел своего рода двойную жизнь: днем он был прилежным чиновником, неусыпно поддерживающим безопасность и благополучие отца, а ночью — кутилой, любовником заморской царевны, предметом порицания для Рима. Поскольку ни пьянство, ни распутство не влияли на исполнение общественного долга, эта разница может ввести в заблуждение, если не согласиться, что способность расчленять внутренний опыт означает эмоциональную отстраненность, вероятно, граничащую с жестокостью. Нам говорят, что выдающееся положение Тита при Веспасиане, подкрепленное надписями на монетах и языком римских торжественных процессий, вызывало преимущественно негативную реакцию его современников. Только изменение официального статуса после смерти отца привело наконец к признанию его роли принцепса. Веспасиан стремился изгнать фантом Юлиев-Клавдиев, особенно тот его аспект, который рассматривал принципат как семейное дело, которое при наследниках Августа привел к политизации частной жизни императоров. Время покажет, что от этого наследия избавиться невозможно. Можно ли рассматривать это как вызов беспутному гуляке Титу семидесятых годов? Похоже, что этот вопрос мало беспокоил «назначенного императора».
