Двенадцать цезарей - [72]

Плутарх оправдывает этот ошибочный тактический шаг нервным кризисом Отона и цитирует императорского секретаря, риторика Секунда: «По-видимому, и сам Отон не мог дольше терпеть неопределенности положения, не мог, по изнеженности своей, переносить непривычные для него мысли об опасности и, истомленный заботами, зажмурившись, словно перед прыжком с обрыва, поторопился отдать исход всего дела на волю случая».[203]

Это было то же самое подсознательное чувство, которое заставляет людей ставить все на карту, полагаясь на слепую судьбу, та самая бездумность и дерзость, благодаря которым Отон совсем недавно получил трон империи.

В этом первом поражении ничто не давало повода для ощущения беспомощности, но Отон уже сделал свой выбор. Судя по рассказу Светония, его решение покончить с жизнью, чтобы в дальнейшем не подвергать опасности жизнь римлян, было спонтанным. Он не отчаялся в долгосрочном успехе, не потерял веру в то, что его армия будет усилена восточными легионами. Просто ему не нравились кровопролития и чужая смерть, что было необычно для римских императоров. «Распутный Отон все еще мог одержать победу, — писал впоследствии Марциал. — Но, проклиная войну, цена которой кровь, он сердце свое пронзил и умер героем».[204] В Бедриаке он не повел за собой наступающих. Ранее он заслужил похвалу за присутствие в рядах легионеров во время марша на север: язвительные комментаторы заметили необычно долгое — одиннадцатичасовое — пренебрежение к уходу за собой. Но во время главного сражения Отон оставался в безопасности в лагере в Брикселле (ныне Брешелло). Хотя на первый взгляд это был правильный в тактическом отношении шаг, он оказался неверным с точки зрения моральной поддержки войск и лидерства. Принимая смерть, он не сделает такой ошибки.

Возможно, проблема крылась в солдатах. Принципат без военной поддержки был несостоятелен. Но то же самое можно сказать о власти с рабской зависимостью от армии, поскольку события в Риме уже показали это еще до начала военной кампании. Они приняли форму происшествия, которое Светоний интерпретировал как доказательство любви и верности преторианцев императору. Историк превратно истолковывает степень такой преданности, которая в этом случае перерастает в беззаконие и делает Отона марионеткой и жертвой преторианцев.

План переброски войск из лагеря в Остии в Рим также предполагал транспортировку военного снаряжения. Неожиданное решение командующего начать переброску ночью, под покровом темноты, вызвало подозрение солдат в том, что это была не просто перевозка оружия и доспехов, а полномасштабный переворот, организованный сенатом с целью свержения Отона. Разгневанные преторианцы бросились в императорский дворец, где Отон принимал на пиру восемьдесят знатных сенаторов и их жен. В результате поднялся отчаянный переполох.

Для преторианцев пир был идеальной возможностью немедленно расправиться со всеми врагами. Для сената намерение Отона, собравшего вместе самых знатных людей, только чтобы убить их, представляло бы самое позорное вероломство в недавней истории Рима. Для оказавшегося в тяжелейшем затруднении Отона, разрывающегося между двумя полюсами лояльности, это событие стало яркой иллюстрацией истинного баланса сил в отношениях с личной гвардией. Он поспешил вывести сенаторов из дворца через редко используемые двери. Затем, когда солдаты ворвались во дворец, Отону удалось заставить их уйти лишь ценой долгих уговоров, просьб и даже слез, когда не помогло ничто другое.

Как и многое другое в тот год беспорядков и лжеимператоров, это была ночь невиданных унижений. Из-за отсутствия дисциплины едва не был уничтожен сенат, а вместе с ним — авторитет принцепса. Ситуацию спасли слезы Отона — прибежище женщин. Напряжение наверняка заставило императора потерять самообладание и, возможно, вызвало отвращение. Это было зловещее предзнаменование гражданской войны.

Накануне смерти Отон попрощался с близкими. По словам Светония, «брату, племяннику и нескольким друзьям он посоветовал спасаться, кто как может, обнял их всех, поцеловал и отпустил». Плутарх выделяет племянника принцепса — Кокцея, «еще совсем юного», которого Отон намеревался усыновить после победы над Вителлием. Обращаясь к нему, Отон говорит, что «хотел, чтобы в случае победы ты правил вместе с императором, а в случае неудачи не погиб бы с ним вместе». Отон дает последнее наставление: «Одно, мой мальчик, завещаю я тебе напоследок — не забывать до конца, что дядя твой был цезарем, но и не слишком часто об этом вспоминать».[205] С одной стороны, это высказывание об умеренности, характеризующее краткое правление императора, с другой — своего рода просьба о прощении. Это было также признание в том, что принципат Отона был лишен легитимности, не был оправдан ни правом благородного происхождения, ни заслугами. Он стал примером приспособленчества, умения извлекать выгоду в любых обстоятельствах. Верховное правление Отона, будучи бесславной, но большой игрой, в свете его поражения кажется слишком непрочным и безосновательным, чтобы послужить причиной кровопролития, которое сам император пытался предотвратить своей смертью.