Двенадцать цезарей - [18]

За два года до смерти Марцелл женился на своей двоюродной сестре, дочери Августа, Юлии. Став молодой вдовой, Юлия по настоянию отца вышла замуж за известного военного деятеля Марка Агриппу. Первый из пяти детей, сын Гай Цезарь, родился в 20 г. до н. э., через три года на свет появился Луций Цезарь. После рождения Луция, сообщает Дион Кассий, «Август немедленно усыновил его вместе с братом Гаем… Он не стал ждать, пока они достигнут зрелости, но сразу же назначил их своими преемниками во власти, чтобы заговорщики не замышляли против них зла».[48] Этот поступок явно противоречит заверениям в республиканизме, как и титул princeps juventutis, «глава юношества» или «вождь молодежи», которым Август наделил Гая. В данном случае это едва ли имело значение, так как Луций умер во 2 г. н. э., а Гай двумя годами позже. И ту, и другую смерть молва приписывала злонамерениям со стороны жены Августа, Ливии. Однако не приводится никаких объяснений, как Ливия могла отравить свои жертвы, находившиеся в разных концах империи. Двадцать шестого июля 4 г. н. э. Август совершил последнее усыновление — на сей раз старшего сына Ливии, своего пасынка Тиберия Клавдия Нерона. Этот выбор не был вызван любовью или привязанностью. В отличие от предшественников в замысле приемного отца достижения Тиберия позволяли думать, что он подходит на роль принцепса. Август смог добиться, чтобы его избраннику присвоили титул великого империя и полномочия трибуна, равные его собственным. В период неопределенности это было все, что он мог сделать, чтобы оставить управление созданной им государственной системой в руках члена своей семьи.

Август был лицемером. Марк Антоний это знал. Августа раздражало понимание политическим противником тех двойных стандартов, в которых он обвинял Антония, критикуя связь с Клеопатрой, в то время как сам спал со множеством замужних женщин Рима. Светоний утверждает: «Того, что он [Август] жил с чужими женами, не отрицают даже его друзья». Марк Антоний в качестве примера обманчивой натуры Августа выбрал случай, когда тот «жену одного консуляра на глазах у мужа увел с пира к себе в спальню, а потом привел обратно, растрепанную и красную до ушей». Как видим, то был акт прелюбодеяния, достойный самого Цезаря. О лицемерии свидетельствует и наказание, которое он потребовал для любимого вольноотпущенника, его он «заставил умереть, узнав, что тот соблазнял замужних женщин».

Тем не менее Антоний умер, а Август продолжал жить. Оба обладали талантом, харизмой, богатством. Оба были безжалостными, решительными, дальновидными людьми. Но именно Август в поздний период второго триумвирата в войне с соперниками нажил политический капитал в Риме. Среди его талантов была способность отвечать ожиданиям, которые предъявляются к внешним проявлениям, и это было руководящее правило его принципата, часть той политики, которая сочетает задабривание со своекорыстием. «Любовь ничтожна, коли есть ей мера», — говорит шекспировский Антоний Клеопатре с восхитительной беззаботностью. Август же никогда не был так беспечен. В повествовании Светония его внутренняя политика как принцепса включала восстановление «некоторых древних обрядов, пришедших в забвение, например, гадания о благе государства, должности фламинов Юпитера, Луперкалии, Терентинские игры, Праздник перепутий». Она сознательно охватывала архаичные элементы, «любовное послание» первого служителя Республики ее славному, но исчезнувшему прошлому. Он воссоздавал и ремонтировал храмы, принимал меры для возрождения древних культов. Он стремился возродить престиж жречества и вдохнуть новую жизнь в религиозные обряды, которые должны были совершаться с благоговением и почтением. Его изменения в Терентинских играх в 17 г. до н. э. включали жертвоприношение беременной свиньи Матери-земле — этот акт приписывается Вергилием легендарному основателю Рима Энею[49], — а также «Юбилейный гимн», написанный Горацием специально для этого случая. В начале июня в ясный и солнечный римский день двадцать семь юношей и двадцать семь девушек вознесли молитву в надежде на нравственное обновление: «Укрепи, о богиня, нашу юность и благослови декреты сената, вознаграждающие родительский долг и узы брака, и пусть новые римские законы принесут богатый урожай мальчиков и девочек».[50] Как молитва, эти слова были благочестивыми и уместными, а кроме того — пропагандистскими. Но надежда юношей и девушек была бесплодной и абсолютно бесперспективной, поскольку они хотели регулировать личную жизнь указами и постановлениями.

В предыдущем году принцепс определил курс нравственного обновления. Он сосредоточился не на собственном либидо, а на сексуальных привычках похотливой и распутной римской элиты, пользующейся дурной репутацией. Как объясняет сам Август в «Деяниях», это был законодательный аспект более широкой политики старомодного консерватизма, которая нашла свое физическое выражение в стремлении к религиозному возрождению города. «Внес новые законы, возродил многие обычаи предков, в наш век уже вышедшие из употребления, и сам передал потомкам много достойных подражания примеров».