Две томские тайны - [51]

Вдруг он встретился глазами с богато одетым приезжим господином, судя по дорогой модной шубе, из столицы.

— Вы ли это?! — не поверив своим глазам, воскликнул знатный вельможа.

Он схватил смутившегося старца за руку и увлёк его за собой из толпы в церковную сторожку.

— Да. Это я. Но чему вы удивляетесь? Разве я сделал что-нибудь дурное?

— Нет. Но это странная перемена в вас! На кого вы стали похожи? Исхудали, поседели, сгорбились. Ведь краше в гроб кладут!

— Разве в одной плоти сила и красота человека? Теперь я чувствую в себе бодрость духа, силу и крепость. Я никогда не был так счастлив и богат, как сейчас! Разве оделял я тогда так щедро всех нищих и убогих, как оделяю теперь! Взгляните на этот мешок. Мало ли в нём накопилось денег, пока я шёл из храма? И всё это я могу отдать калекам и убогим. Это ли не благодать Божия? А был ли тогда я так свободен? Что важней перед Богом — тело или душа?

И, не дождавшись ответа, он уходит в заснеженную тьму. А всем кажется, что на белом коне в блестящем мундире уезжает статный и благородный царь. На прощание он оборачивается, и его голубые глаза светятся неземной благодатью.

2005, 2015 гг.

«ГРУСТИНА»

Вместо пролога

Сердце в будущем живёт;

Настоящее уныло:

Всё мгновенно, всё пройдет;

Что пройдёт, то будет мило.

Александр Пушкин

Отец лежал на раздвинутом столе посреди большой комнаты. Руки вытянуты вдоль туловища по швам, как у солдата в строю. Неподвижное тело укрыто белой простынёй, на груди — тяжёлая почерневшая от времени серебряная шкатулка с откинутой крышкой. Наглухо зашторенные окна не пропускали внутрь дневной свет, а пробившемуся полумраку не в чем было отражаться. Все зеркала, стёкла в старом серванте и на семейных фотографиях, даже телевизор, были завешаны покрывалами и полотенцами. И только золотая звезда с серпом и молотом на подушечке красного бархата тускло подсвечивала гладко выбритый синюшный подбородок усопшего. Остальная часть лица была закрыта старинным полотенцем с вышитыми арабской вязью молитвами.

— Это — сын! Средний. Из Крыма! — старухи в чёрном, сидевшие вокруг стола, шёпотом передали новость по цепочке.

Мурата здесь знали немногие. После развода родителей он остался с матерью, затаив обиду на разрушившего семью отца. В этом холёном и спортивном мужчине сорока лет с благородной сединой на висках и в дорогой одежде мало кто бы признал хулиганистого подростка, гостившего летом у стариков Сабанаевых в Татарской слободе — Заистоке.

— Молодец, что приехал. Ни нам судить отца, а Всевышнему, — тихо произнёс подошедший сзади толстяк.

Приехавший обернулся и обнял старшего брата.

— Ты прав, Фарит. Всё в руках Аллаха, всесильного и милосердного. Иншаллах[37]!

Сделав шаг в сторону траурного стола, Мурат остановился и спросил:

— Почему дома прощаетесь, а не в ритуальном зале?

Фарит развёл руками и полуоборотом лица показал на сидевшую у изголовья отца худую старуху.

— Абика[38] настояла. Хоронить по обычаю. Нам ещё могилу копать. Приготовься.

Чёрная мумия бросила на шепчущихся внуков строгий взгляд и указала костлявым пальцем на место рядом с собой. Тем временем сгорбленная вдова тихо встала со стула и, закрыв лицо чёрным платком, проскользнула мимо пасынков.

— Явился — не запылился, крымчак, — словно змея, прошипела абика. — Вот смотри, довёл атая[39] до могилы.

Мурат нервно сглотнул слюну, но промолчал. Потом приглушенно спросил у брата:

— Инфаркт или инсульт?

— Переохлаждение. В лес ушёл. Десять дней искали.

И только потом, набравшись мужества, он посмотрел на родителя. Как же постарел отец! Никогда не унывающий шутник и балагур, очень любивший жизнь, лишившись её, превратился в кусок расплывшегося студня.

Сын прошептал молитву на арабском языке и добавил на крымско-татарском от себя:

— Прости, что я тебя не простил. Теперь прощаю всё. Спи спокойно, баба[40]!

Сабанаевы

Страшно, когда у матери не остаётся слёз оплакать собственного сына. Высохли, как кожа на теле и лице. Всё выплакала, ещё по мужу, которого одного любила на всём белом свете больше жизни. А в сыновьях Зульфия лишь узнавала черты характера и лица Вилена и боготворила эти частички в них. На себя, свой род она давно махнула рукой, но сабанаевская кровь для неё оставалась святой. А Наиль, её первенец, единственный из сыновей унаследовал от отца светлые волосы и голубые, как небо в июльский полдень, глаза. Такой же непокорный, задиристый, смелый и нежный.

Это для своих сыновей и внуков он — старик. Семьдесят лет прожил. Достаточно. Какой же древней кажется им она! Только тень одна и осталась.

Кажется, совсем недавно она повстречала своего суженного. Вернулся с фронта красавец-кавалерист, орденоносец. Только взглянула Зульфия в его голубые глазоньки, так сразу утонула в них, как в омуте.

Сабанаевы в Томске — фамилия известная. Дед Рахматулла ещё у самого Карим-бая конюхом служил. И сыну Вилену привил любовь к лошадям.

Виля, Вилечка, Вилен… Сызмальства приучился скотину пасти, а годам к четырнадцати сам стал пастухом.

Когда немцы напали на СССР, он сразу побежал на призывной пункт. Но его на фронт не взяли. Восемнадцать только в январе, в день смерти Ленина. За что и имя такое получил, совсем не татарское, — Вилен. Владимир Ильич Ленин. Дядья рассказывали, сильно он переживал, что не удастся повоевать, немцев точно за лето прогонят. Но ошибся, зимой его призвали.