Две столицы - [27]

— Что же ранее нужно крестьянам — свобода или просвещение? — с раздражением спросил Радищев.

Гамалея встал.

— Рабство позорно. Высшее нравственное начало в человеке несовместимо с угнетением других людей, я отпустил на волю всех своих крестьян. Оно несовместимо также и со стремлением к обогащению. Всё своё состояние я отдал братьям на дело просвещения…

Трубецкой выпил стакан вина, зажёг трубку, затянулся несколько раз, медленно и задумчиво сказал:

— Не знаю. Вы отпустили крестьян, а соседний помещик, вероятно, их уже закабалил. Неведомо мне, и до коей степени можно идти противу натуры. Любовь есть чувство, природою в нас впечатлённое, которое один пол имеет к другому. Все одушевлённые твари чувствуют приятность, горячность, силу и ярость оного. Рассматривая любовь при ея источнике, видим, что сие чувствование равно сходно ленивому ослу и разъярённому льву…

Гамалея с сожалением посмотрел на Трубецкого.

— Любовь есть священное соединение полов в нравственном и телесном смысле для продолжения рода человеческого. Что же касаемо до освобождения крестьян, то я не вижу иного пути, кроме добровольного отказа от владения ими.

Радищев вскочил:

— Такой путь есть. Силой разбить оковы.

Гамалея усмехнулся.

— Тогда переменятся только роли. Угнетаемые сами превратятся в угнетателей…

— Но угнетателей тысячи, а угнетаемых миллионы.

Гамалея направился к выходу, он не привык спорить и не считал это полезным. Уходя, он добавил:

— Важен принцип. И к чему говорить о стаде, когда пастыри, — он рукой указал на присутствующих, — сами ещё не совершенны и не едины в мыслях…

Когда он вышел, все почувствовали облегчение.

— В нём есть какая-то сила, — задумчиво сказал Херасков.

— Как у всякого аскета, — ответил Трубецкой. — Однако интересно знать, зачем он приходил? Все мы исполняем свои обязанности перед отечеством, жертвуя средства на просвещение, борясь с невежеством дворянства, с жестокостью помещиков и произволом чиновников… Чего можно от нас более требовать?

— Я думаю, — ответил Херасков, — он хотел убедиться в том, что мы все стремимся к одному, но разными путями. Я, например, призвание своё вижу в том, чтобы через науку и литературные труды, продолжая дело Михаила Васильевича Ломоносова, создать множество учёных молодых людей, кои бы повели Россию по новому и лучшему пути.

— А я, — сказал Фонвизин, рассматривая, как играет вино в бокале под колеблющимся пламенем свечей, — хочу лишь одного: показать силою искусства пороки дворянства и язвы нашего общества.

Радищев сидел такой же трезвый и угрюмый, как раньше.

— Все сии средства имели бы смысл, если бы народ был свободен. Пока не уничтожится рабство в России, дотоле говорить обо всём прочем смешно!

— Так что же вы предлагаете? — спросил Трубецкой.

— Я вижу только одно средство — призвать народ свергнуть своих угнетателей…

Херасков улыбнулся. Фонвизин с интересом наблюдал за Радищевым. Трубецкой не выдержал:

— Да вы в уме ли, батюшка? Что же, я должен призывать крестьян свергнуть самого себя? И потом, ведь это пугачёвщина, только в ином виде…

— А что же вы думаете? — с волнением сказал Радищев. — Пугачёв последний? Сколько бы ни продержалось крепостное право, оно всё равно будет свергнуто.

Херасков снисходительно усмехнулся:

— Неужели вы полагаете, что крестьяне, в нынешнем своём состоянии полного невежества, способны управлять столь огромным государством…

— Они из него не выйдут, пока будут в рабстве…

— Так мы ни до чего не договоримся, — сказал Фонвизин.

Радищев повернулся к нему.

— Я полагал, господа, едучи сюда из Санкт-Петербурга, что среди членов Вольного российского собрания и «Типографической компании»[41] окажутся люди, способные понять, что нынешнее положение далее невыносимо. Но я ошибся. Я нашёл только верноподданных императрицы, стремящихся лишь несколько облегчить положение рабов делами благотворительными и средствами просвещения и тем самым удержать их от бунта и даже укрепить строй существующий. Иные люди нужны и иные действия для того, чтобы мы могли выполнить долг свой перед народом. Мне остаётся с сожалением возвратиться назад.

Он поклонился и вышел так быстро, что никто ни успел сказать ни слова.

— Безумец, — пожал плечами Трубецкой.

— Честный человек, — тихо промолвил Фонвизин.

— Господа! — закричал Трубецкой и тряхнул головой, как будто приходя в себя. — Что же это мы — пора и за стол!

— Мне кажется, — сказал Херасков, кладя розовый ломтик ветчины на тарелку рядом с майонезом и зелёным горошком, — сие есть попытка применения французской просветительной философии к русским условиям… Удивительный майонез! Николай Никитич, у тебя повар француз?

— Кирюшка, крепостной из подмосковной. Я его в Париж посылал учиться у самого Мерсье. Такие паштеты делает, что и в Страсбурге не найдёшь…

— А всё-таки, господа, — заметил Херасков, подкладывая ещё майонеза, — не будь французов, готовить блюда как следует мы так бы и не научились…

Отставные вельможи, жившие в Москве, не знали, как и быть: и надо бы дать бал графу Безбородко, а с другой стороны, не было бы от сего посрамления старому боярству. Конечно, великий канцлер — человек отменного ума и хитрости, подлинно государственный муж, однако давно ли он вместе с другими киевскими бурсаками «фарой» и «инфимой»