Две столицы - [26]

В полночь хозяин, считая свою службу законченной, поднимался во второй этаж, в собственные апартаменты, в доме тушили свечи, гости разъезжались.

Пройдя несколько комнат, Фонвизин и Радищев попали в коридорчик, в котором на диване дремал старый лакей, и постучали в дверь, запертую изнутри. Замок щёлкнул, и на пороге их встретил полковник, красавец в расстёгнутом мундире, с трубкой в руке. В обширном кабинете, заставленном книжными шкафами, на диване сидел человек лет сорока, внушительный и приятной наружности, перелистывая последний парижский журнал.

— Рад тебя видеть, Денис Иванович, — сказал полковник, — и вас, Александр Николаевич. Не угодно ли стакан вина? — И жестом указал на стол с закусками и бутылками. — А мы тут с братом сидим и рассуждаем о том, сколь важная причина должна была канцлера, при его лености, заставить совершить путешествие из Петербурга в Москву…

Фонвизин улыбнулся, наполнил бокал, посмотрел на свет, попробовал:

— А вина такого, пожалуй, более нигде и не сыщешь. Причина проста, она в нас самих, вернее, в вас, ибо я человек в Москве заезжий. Мне сегодня адъютант главнокомандующего Иван Петрович Тургенев рассказывал: встав после обеда, изволил канцлер выкушать квасу, а после сего вызвал его к себе: «Вот что, голубчик, у тебя, говорят, бойкое перо, так составь мне краткий экстракт о московских мартинистах, для доклада ея величеству; кстати, ты и сам в них состоишь, так что тебе виднее…» Тургенев чуть в обморок не упал: «Что вы, ваше сиятельство! Кроме „Дружеского учёного общества“,[40] кое о процветании наук и распространении просвещения попечение имеет, никакого другого мне неведомо…» А канцлер посмотрел на него хитро и молвит в ответ: «Ну, ну, не ври, голубчик, да скажи Хераскову с Трубецким, что ничего нового они усё равно не придумают… Знаю я циих борцов против раболепия перед иноземцами, за истинно русское просвещение. Будь один такой поклонник князя Щербатова, поихал уличать французов у самую Гоморру, то есть в Париж, попал в публичный дом да там и помер нечаянно. Вот и вышло — „жил грешно, а помер смешно“. Да и как не ездить к французским актёркам — в них лукавств сколько! Придёшь, а она тебя не то поцелует, не то вон выгонит!..»

Херасков засмеялся, встал с дивана.

— Ох, хитёр Безбородко!

Николай Никитич Трубецкой нахмурился, заходил по комнате…

— А всё-таки, господа, это значит, что императрица решила вступить в борьбу со всеми ревнителями народного благоденствия. Сегодня она поручила сие Безбородко, но коль скоро это ему неприятно и он такими делами заниматься не будет, то боюсь, чтобы не попали мы впоследствии в руки Шешковского…

Радищев резко обернулся к Фонвизину:

— Вот вам и завершение нашего спора. Нет и не будет до скончания мира примера, чтобы цари упустили добровольно что-нибудь из своей власти, как бы много ни говорили они о пользе народной и о добродетели. И до тех пор, пока крестьяне, тяжкими узами отягчённые, не разобьют головы своим угнетателям, не будет вольности в нашем государстве…

Неожиданный стук в дверь заставил всех вздрогнуть и обернуться.

— Кто там? — спросил Трубецкой.

— Звёзды сияют в Москве… — прозвучал глухой голос.

— И во всём свете, — добавил Трубецкой и открыл дверь.

Вошёл человек с лицом аскета — высокий, худой, одетый скромно и чисто. Он опирался на трость, на безымянном пальце правой руки его было надето чёрное кольцо с изображением черепа и перекрещивающихся костей. Он посмотрел на всех серыми жёсткими глазами, ни с кем не поздоровался, сел.

Это был Семён Иванович Гамалея — друг Новикова, «апостол московских мартинистов». Все как-то съёжились. Даже жизнерадостный Николай Никитич Трубецкой потух и неуверенно спросил гостя:

— Не угодно ли стакан вина, Семён Иванович?

— Я не пью вина…

Молчание было тяжёлым, но никто не начинал разговора.

Наконец Радищев не выдержал, прошёлся по комнате, потом обратился к вошедшему:

— Ведомо вам, Семён Иванович, что все мы имеем несогласие в том, какие действия следует предпринять для спасения отечества. Разврату предаются все слои общества, беря пример с наивысших персон. Народ превращён в рабов и доведён до крайней нищеты. Заразительная гнилость худших иноземных обычаев снедает здравие душ и тел российских… Что делать?

— Познать самого себя и через собственное совершенствование и умерщвление чувств и плоти преобразовать человека и весь мир — такова наша задача, — сказал Семён Иванович Гамалея и снова замолк, потом прибавил тихо: — И наша вера в то, что наступит время и преобразится мир, неугасима…

Фонвизин посмотрел на Гамалею и сказал почтительно и осторожно:

— Но возможно ли преобразование мира и совершенствование людей без просвещения?

Гамалея усмехнулся:

— Невозможно. Но не всякое просвещение полезно. Если речь идёт о французских энциклопедистах, то они наравне с проповедью равенства проповедуют и полное отрицание нравственности, поощряют любовную распущенность и человеческие пороки, смеются над стремлением человека познать своё духовное начало…

Фонвизин нетерпеливо передёрнул плечом:

— Стоит ли говорить о философии, когда во всей нашей стране, даже среди вельмож, всего несколько человек знают российскую орфографию… И когда весь народ наш находится в таком рабстве, коего нигде более в мире нет…