Две столицы - [24]

В воздухе разносился стук молотов, звон падающих металлических частей, сливалась немецкая и русская ругань. Толкотня была как на площади. Сверху доносился мерный стук типографских станков, шум от перебрасываемых тюков бумаги, топот. В первом этаже печатались «Московские ведомости»,[35] «Прибавления» к ним, «Детское чтение для сердца и разума». Скромная Университетская типография, выпускавшая шестьсот экземпляров газеты в день и несколько десятков книг в год, в которой даже печатание сочинений Ломоносова приостановилось, потому что в типографии не хватало «иже с краткою», теперь работала день и ночь.

Тираж «Московских ведомостей» дошёл до шести тысяч, столько же печаталось «Прибавлений» к ним, а книжный цех был так загружен, что у касс наборщики стояли плечом к плечу. Типография расширялась непрерывно. Всё время из-за границы доставлялись новые машины и шрифты, люди работали не разгибаясь и всё-таки не могли справиться с бесконечными рукописями русских и переводных романов, учебников и других книг, которые стремился выпустить неутомимый издатель.

На третьем этаже помещалась редакция «Московских ведомостей» и квартира Николая Ивановича Новикова. Суета в этих комнатах царила необыкновенная. В обширной передней были грудами навалены шляпы с позументами по краям, плащи, форменные треуголки.

В следующей за ней комнате у обширного стола, уставленного блюдами и бутылками, толпилось множество народа. Студенты и офицеры в мундирах, молодые люди с косицами и в буклях, в кафтанах с большими обшлагами и клапанами, узких панталонах и туфлях с пряжками, на высоких каблуках стояли группами у окон и разговаривали.

На стул взобрался краснощёкий мужчина, круглолицый, с ямочками на щеках, одетый в новый, с иголочки кафтан и серый камзол. Его кружевное белоснежное жабо издавало аромат модных духов «Киннамона». Он читал стихи, несколько отставив руку с листом, глаза его насмешливо щурились:

НАСТАВЛЕНИЕ МОЛОДОМУ СУЕТОНУ, ВСТУПАЮЩЕМУ В СВЕТ

Ты должен стыд изгнать, учение оставить,

Бесстыдство вместо них с невежеством восставить.

Себя ты внутренне всех лучше почитай,

Не слушай никого, один лишь всё болтай;

Суди о всех вещах, хоть ничего не знаешь, —

Ты сим почтение себе приобретаешь.

Богатым кланяйся, на бедных не гляди;

Перед чиновными ты подло унижайся,

Над нищими гордись, а часто и ругайся,

Подвластными тебе не очень дорожи,

Иль изредка ты им вид милости кажи.

Крестьян ты, разорив, продай иль заложи

И, деньги взяв за них, на карту положи.

Ещё ж знать всякому потребно офицеру —

Оспорить в полчаса и опорочить веру.

Всё делай тленным, всё ты делай бесконечным,

Сей мир ты признавай то временным, то вечным;

То телом иногда ты душу называй,

То духа имя ей из милости давай.

Похвально, если ты обиды не прощаешь.

Бесчестен будучи, честь шпагой защищаешь.

Ты смело без вины соперника рази,

За грубые слова и друга в грудь пронзи.

Ешь, пей и веселись, во все вдавайся страсти,

Над добродетелью победу одержи,

На совесть, здравый ум оковы наложи.

Низвергнув сих врагов, своей последуй воле —

Сим можешь ото всех ты отличить себя.

Какое счастье, честь и слава для тебя!

Он кончил читать. Наступившую тишину прервали аплодисменты, крики, шум отодвигаемых стульев.

— Браво, Денис Иванович, ты, право, превзошёл самого себя, — сказал высокий молодой офицер с резкими, выразительными чертами лица. — Придворные модники не очень будут рады твоему произведению! Я предлагаю, господа, выпить за нашего Буало…[36]

Зазвенели бокалы, все окружили улыбающегося Фонвизина.

В последней комнате за большой конторкой сидел хозяин — Николай Иванович Новиков, крупный человек с большим носом и выразительными чёрными глазами, и разговаривал с посетителем, по-видимому, купцом. Купец, великан, стриженный под скобку, с окладистой седой бородой, полузакрыв глаза и сложив на животе руки, слушал хозяина.

— Надо понять, Афанасий Захарович, — говорил Новиков, — что просвещение может быть токмо результатом распространения книг. А книги распространяются лишь частным и общественным иждивением. К тому же сие есть весьма выгодный вид торговли. Возьмём Германию…

Купец приоткрыл глаза.

— Николай Иванович, то в Германии, а то у нас. У нас на всю Москву две лавки, и те больше торгуют французскими книгами да аглицкими картинами. А из русских ну продадут за несколько дней «Четьи-Минеи»[37] или, скажем, «Зерцало юности».[38] У нас книжки-то читают больше господа, так они любят, чтобы французские книжки были с картинками, насчёт любви или разного таланта…

Новиков беспокойно задвигался на стуле.

— Ошибаешься, Афанасий Захарович, сие только кажется… Возьми «Московские ведомости» и «Прибавления» к ним, шесть тысяч экземпляров печатаем, и виданное ли дело! — Он любовно взял небольшую книжку и нежно погладил обложку с орнаментом. — Вот, гляди, это значит тридцать — сорок тысяч читателей сию книжку приобрести желают. А почему? Потому что тянутся к свету люди среднего класса. Теперь представим себе, что ты на каждой книжке заработаешь токмо по две копейки. Вот тебе сто двадцать рублей серебром на одной книжке, ну, а ежели мы тебе сотни таких книжек дадим, что тогда?..