Две новеллы - [5]

Впереди, метрах в ста от машины, показалась висячая вывеска: «Пансион». Это слово означало постель, где можно выспаться, и неизбежный ужин. Какое-то по-детски озорное чувство вдруг вспыхнуло в душе приезжего, и он напоследок поддал газу. Остановившись, он не вышел, а выскочил из машины, с силой хлопнув дверцей.

Вечерело.

Он долго отдыхал, прежде чем встать и одеться — без намека на щегольство — к ужину. Краски уходящего дня смещали представление о времени. Это происходило всегда после проведенной за рулем утомительной ночи. Прибыв на место, он ложился отдыхать, а проснувшись, не мог определить, что на дворе — вечер или утро. Сейчас небо — пузатый сладострастник — буйствовало в пиршестве красок. Расточительно-щедрый свет заливал все сущее. Гигантское пурпурное облако готово было вот-вот вспыхнуть и взорвать все небо. Как если бы давно исчезнувший мир внезапно возник перед его глазами, он всеми чувствами впитывал симфонию цвета, льющуюся с небосвода: оранжево-пурпурно-фиолетово-голубую. Помнится, на школьной доске аккуратный старичок с бородкой писал мелом:

Бывает час на склоне дня —

мир заблестит сильней, чем в полдень,

трепещущий, недолгий миг,

с любовной вспышкой лишь сравнимый

Нежней и четче вязь ветвей,

чеканней профиль древней башни...

Буквы на черной доске белые-белые, мелкие, старчески неровные.

Урок литературы в колледже, который он так и не закончил.

На этот раз он пошел куда глаза глядят. Длинные ноги мерили крупными шагами утрамбованную гравием улицу. Горечь, давящая грусть поднимались со дна души. Нескладное тело покачивалось на ходу, и чудилась в этом согнутом теле внутренняя незаполненность, пустота, и в пустоте какой-то прерывающийся звук отсчитывал секунды.

— Простите...

Случайно столкнулся с пешеходом.

Было шесть вечера. Колокола зазвонили к мессе, женщины, не замедляя шага, привычно крестились. Вдоль улицы тянулись основательно, добротно выстроенные дома в колониальном стиле, а из окон глаза всех оттенков тайком следили за странным прохожим. Вот его нелепая фигура поравнялась с тремя высокими окнами, закрытыми решетчатыми внутренними ставнями. В глубине каждого таилась пара женских глаз. Не успел он миновать окна, как створки решеток одна за другой осторожно приоткрылись и три миловидных лица выглянули наружу. Возможно, потому, что он был новым человеком в этом городе, на него смотрели с таким болезненным любопытством. Особенно одна из женщин. Он заметил: в ее лице было что-то от. медузы, казалось, оно вот-вот растворится в предзакатных сумерках. Он остановился, оглянулся через плечо на окна. Все три лица были действительно прекрасны, и, сам не зная, как и зачем, он вплел их в придуманную тут же легенду наподобие читанных в детстве восточных сказок, показавшуюся ему безвкусной и невыразительной. Прошла минута. Две. Три. Решетки на окнах тихонько прикрылись. Робкие белые руки несколько раз надавили на решетки изнутри, прежде чем створки, наконец, плотно сомкнулись. Последним закрылось окно, где белело лицо медузы, откуда, казалось, исходил нечеловечески проницательный взгляд. Скрипнули ржавые оконные петли, а он все стоял перед тяжелыми, наглухо замкнувшимися окнами старинного дома, из которого теперь доносился приглушенный шепот.

Было уже семь. Оранжево-багряное солнце упорно сопротивлялось надвигающейся ночи, оживая на мгновения, словно иссякающая лампа. В пансион он вернулся уже знакомым путем.

III

Долгий ужин проходил в молчании. За столиком кроме него сидел еще один новый в этих местах человек — инженер, приехавший из столицы с официальным поручением. После супа, как водится в провинции, неизбежно завязалась беседа, на столе появилась бутылка старого импортного вина. Молодому инженеру, едва успевшему получить диплом, доверили осуществлять здесь какой-то новый проект, и он был полон честолюбивых замыслов. Откровенно говоря, это его первая в жизни работа. И получил он ее благодаря стараниям своего двоюродного брата, служившего в министерстве экономики. Инженерик в упоении рисовал картину своей будущей деятельности, подкрепляя слова размашистыми жестами, и не мог сделать глотка без наивного тоста.

Гостям прислуживала хозяйка пансиона, толстая, рыхлая старуха. Улучив момент, когда она подошла к их столику, приезжий спросил о том доме в три окна. Толстуха расхохоталась, как будто услышала забавную шутку. Может быть, полнота располагала ее к таким приступам смеха вперемешку с кашлем?

— Дом о трех окнах? — переспросила она.

— Да, старинный дом, три высоких окна. Над чем вы смеетесь?

Перестав смеяться, хозяйка пояснила, что все приезжие, словно сговорившись, всегда интересуются этим домом. А что дом? Дом принадлежит одному из самых старых в округе семейств, ведущему начало от какого-то героя войны за независимость. Дому этому не меньше двух веков, нынешний его хозяин владеет богатейшим имением с сахарными плантациями в долине по ту сторону реки. Старик еще жив. Женился он совсем молодым, жена померла четыре года назад. У старика железный характер, от одного его вида людей робость берет. Жену соседи почти и не знали, разве что лицо еще сохранилось в памяти. Она из дому-то выходила всего раз в неделю, с дочками в церковь к воскресной мессе. А как померла, так старик и вовсе запретил дочерям на улице появляться. Разные о нем ходят слухи. Много лишнего выдумывают, однако, конечно, есть и такое, что на правду смахивает. Словом, рисует его молва человеком страшным, властным и неумолимым. Пеоны в имении его как-то ослушались, так он прикончил некоторых и глазом не моргнул. В дом имеет доступ только управляющий имением — родственником он старику доводится, да в последнее время стал вхож местный судья, преклонных лет человек, — он у старика вроде душеприказчика. Рассказывают, будто в одной из военных заварух старика генеральским чином пожаловали, будто в стене его комнаты золотой клад замурован и будто он дал клятву, что, пока жив, дочери не увидят в доме мужчин, кроме него самого.