Дважды рожденные - [19]

— Другое? Почему другое? — заволновалась толпа.

— Я объясню вам. Во-первых, Конан не вступил еще в возраст мужчины. Ему исполнилось только тринадцать лет, и он не участвовал ни разу в испытаниях Крадущейся Рыси. Он не мужчина, а только мальчик пока. Вправе ли мы наказывать его по всей строгости?

Голоса в толпе разделились.

— Вправе! Вправе! — кричали одни. — Если он вырос до ночных краж, значит, годится и для наказания! Младенцы и малые ребята не забираются по ночам в чужие дома! Он вырос, Меттинг! Вырос!..

— Пощади его, Меттинг! — кричали другие. — Он мал и глуп! Нельзя наказывать неразумных детей так же, как и взрослых!..

Конан с любопытством рассматривал знакомые лица соплеменников с распахнутыми ртами, с гневными либо сочувственными глазами. На редкость интересно узнавать, кто именно жаждет его казни, а кто жалеет и громко требует о снисхождении. К несчастью, не всегда можно было разобрать голоса достаточно четко. Многие женщины требовали сурового наказания. Многие мужчины, грозные и грубые, кричали, что он — неразумный ребенок… Вот странно! Приятели его и друзья просто свистели и прыгали, толкая взрослых локтями.

Впрочем, некоторые мальчишки орали во всю глотку: «Он вырос, вырос, Меттинг!..» Вряд ли они делали это от злобы или мстительности — скорее, им просто было любопытно взглянуть на захватывающее и редкое зрелище…

— И второе, — не обращая внимания на шум, продолжал старик. — Вынося решение, мы не могли не участь просьбу Буно. Того самого Буно, всеми нами почитаемого человека, кого собирался ограбить Конан. Его великодушное сердце не жаждет мести. Он просил нас, да-да, он просил не применять к мальчику таких суровых мер, которые искалечат всю его дальнейшую судьбу.

Конан отказывался верить своим ушам. Старик Буно просил за него?! Его великодушное сердце не горит жаждой мести?..

Как это понимать? еще чуть-чуть, и у него лопнет голова, настолько трудно переварить все происходящее!

Он нашел глазами фигуру старика. Тот стоял в первых рядах толпы, скромно одетый, без обычных своих камней и побрякушек. Лишь черные перья ворона топорщились на мешковатой шее. Весь вид его выражал смирение и усталую доброту. Морщинистые пальцы теребили бахрому на крае одежды.

— Скажи им всем, Буно, — попросил Меттинг. — Боюсь, что мне они не верят. Да и впрямь: трудно поверить, что кто-то, кого чуть не ограбил вор, может просить о снисхождении.

— Да, я прошу помиловать этого мальчика, — сказал Буно мягко и сокрушенно. — Он еще неразумен, несмотря на высокий рост и крепкие мускулы. Его ум — это ум ребенка. Конечно же, он не понимал, каким позором покрывает себя и свою достойную мать, забравшись ночью в мой дом. Да, я прошу, я очень прошу вас его помиловать!

Рты распахнулись даже у солидных густобородых мужчин, не то что у юнцов или женщин. Поражены были и те, кто требовал снисхождения. Подобные снисходительность и кротость были внове этим суровым сердцам. Если бы просьбу помиловать своего врага произнес кто-нибудь другой, его могли бы засыпать обидными насмешками. Но смеяться над знахарем никому не хотелось.

— Ну, раз Буно так просит… Пускай… Пусть мальчишке не рубят руку… Пусть не выгоняют… — заговорили растеряно требовавшие для Конана взрослой кары.

— Конечно же, совсем безнаказанным его поступок оставить нельзя, — снова заговорил Меттинг. — Посоветовавшись, мы решили, что будет справедливо, если накажет вора тот, кто дал ему жизнь, кто должен был воспитать его таким, каким надлежит быть мужчине. Мать Конана, Маев, должна будет нанести сыну десять ударов плетью.

Толпа согласно и удовлетворенно загудела.

— Правильно… конечно… Раз нет отца, должна мать… Рука у Маев крепкая, она справится…

Десять плетей! Конан чуть не подпрыгнул от радости, как сопливый мальчишка. Всего-навсего десять плетей!.. И рука его, теплая, родная рука останется с ним! И родная деревня останется с ним. Конан изо всех сил втянул щеки и сдвинул брови, чтобы на лице его не проступило лившееся через край ликование. Десять плетей!..

В руке у Маев оказалась услужливо поданная ей плеть, которой обычно деревенский пастух оглаживал самых непокладистых жеребцов. Охранники Конана подвели его вплотную к стволу Черной Ели, грубым толчком заставили наклониться и стянули со спины одежду. Повернув голову, мальчик исподлобья посмотрел на лица зачарованно притихших соплеменников. Его интересовало, правда, всего лишь одно лицо. Сморщенное, слащавое личико колдуна. Конан думал, что старик со злорадством вопьется в него своими белесыми глазками и будет сладко причмокивать от каждого удара. Но он ошибся. Буно и не думал смотреть на него. Прикинув направление его взгляда, мальчик догадался, что старик не сводит глаз с его матери.

Вжжик!.. Первый удар рассек Конану спину. Он не позволил себе не то что вскрикнуть, но даже поморщиться.

Лишь мелькнула короткая, но достаточно горькая мыслишка, что уж родного и единственного сына можно было бы хлестать не с полной оттяжкой…

Вжжик!.. Второй удар был сильнее первого. Буно все так же не сводил цепкого взора с лица Маев. Конан, едва не вывернул себе шею, посмотрел на мать. Ее побелевшие губы были закушены, а глаза… Глазами она вбирала в себя взгляд старика, хотя лицо ее, похоже на меловую маску, было повернуть в сторону оголенной спины сына…