Двадцать веселых рассказов и один грустный - [36]
Но вернёмся к нашей истории. Парня, который не отличается умом, не учится, не знает и не хочет ничего знать о реальной жизни и не обращает внимания на то, что ему говорят, частенько называют ослом. В школе учителя даже надевают отстающим на голову картонный колпак с длинными ушами. Я тоже носил такой, и это было довольно унизительно. Вообще, то, что не гуси или куры, а именно ослы являются символом низкого интеллекта, давно стало общим местом. И всё-таки это далеко не так: на самом деле ослы наделены высочайшим интеллектом и деликатностью. Недавние исследования, весьма серьёзные и глубокие, только подтвердили эту истину, воздающую, наконец, кесарю кесарево. Отныне дети, подростки и даже взрослые, которых называют ослами, должны считать это комплиментом.
Несколько лет назад, когда несгибаемый Ичо Дуран по природному своему призванию, а также по причине экономических неудач превратился в овечьего пастыря, он стал свидетелем одного душераздирающего эпизода. Несмотря на то, что Ичо лет на десять лет меня младше, я почерпнул у него множество историй, попавших в итоге на страницы этой книги, за что я ему бесконечно благодарен. В тот раз он вместе со своим стадом расположился на пастбище Лодина-Альта, которое, кажется, тянется до самого неба. Напарником Ичо был Джанкарло из Молина, потомственный пастух, породивший, в свою очередь, череду других пастухов. Это настоящее кочевое племя, вечно движущееся под открытым небом и никогда не глядящее под ноги. Пастух всматривается только вдаль, туда, где горы смыкаются с небом. Он настойчиво впивается взглядом в эту неровную границу: отвлёкшись на какое-то мгновение, бывает, упустишь какую-нибудь овцу, но на фоне неба она будет прекрасно видна, и её легко будет вернуть в стадо. Так что, как это ни парадоксально, в мире пастухов чем дальше вещь оставишь, тем проще её найти.
Должно быть, это случилось в сентябре, ближе к его концу. На великолепных пастбищах Лодина-Альта в чуть разреженном воздухе склоняли головы цветы, а ветер лохматил кроны лиственниц в лощинах. С Ключевого холма, названного так из-за множества сбегающих с него ручейков, тянуло холодом, и это означало, что лето кончилось. Овцы жадно подъедали невысокую травку пастбищ Валацца и Пьян-деи-Джаи, словно опасались, что ветерок с Ключевого вдруг унесёт её, оставив стадо без пищи. Пастух и собаки приглядывали, чтобы овцы не заходили слишком далеко, туда, где луга внезапно заканчивались отвесным обрывом, спускающимся аж до самого Чимолайса, родины Ичо, который как раз стоял на краю и глядел вниз. Тысячей метров ниже он видел здание гостиницы с баром и рестораном напротив, где его предки годами забивали скот, чтобы до отвала накормить клиентов. Видел, как сновали туда-сюда машины: одни парковались, другие застывали на пару мгновений и снова трогались с места. Ком подкатил у него к горлу. Всего несколько лет назад это принадлежало ему: дом, гостиница, всё остальное, что нынче стало чужим. Финансовый кризис, говорят знающие люди. А у Ичо был другой кризис – душевный, вызванный болью и невзгодами, которые представлялись ему чередой пропастей, в каждую из которых можно падать бесконечно. И за каждым таким падением скрывается тайная мука, причин которой не раскрывают никому даже на смертном одре. И свою тайну Ичо тоже унесёт в могилу.
Стадо в его путешествиях по пастбищам сопровождали четыре осла, среди них одна самка, в ту пору жерёбая, поэтому использовать её для транспортировки тяжестей было нельзя: ей хватало и того ценного груза, которую она уже носила. Ичо питал к ней особую привязанность, поскольку звали ослицу так же, как его мать, – Ниной. И не из горькой иронии: ведь мать его умерла, и звучание любимого имени помогало унять ностальгию – или, во всяком случае, делало её менее острой, пробуждая воспоминания. Это был знак теснейшей привязанности.
В тот сентябрьский вечер Ичо и второй пастух стояли на вершине утёса, поднимавшегося среди скал, словно в мрачных песнях. Периодически то один, то другой резко свистели, и собаки тут же кидались отгонять овец от края на безопасную и надёжную почву. На этих лугах было много вкусной травы, но за овцами приходилось всё время приглядывать, так что пастухи не ослабляли внимания, да и собаки делали что должно. Менее требовательные и, главное, менее жадные ослы довольствовались небольшой полянкой среди буков, где и дощипывали жалкие остатки зелени. Может, трава здесь потому казалась им такой сладкой, что они поглощали её вместе с корнями. Жерёбая ослица стояла в сторонке и почти не ела. Вдруг она обеспокоенно подняла голову: внутри неё возникло какое-то движение. Осознавая, что прошло уже двенадцать лун, время беременности закончилось и птенец готов выпорхнуть из гнезда, она была готова, ожидая только знака. И знак не заставил себя ждать. Почувствовав, что мир, внутри которого ему было так уютно, трещит по швам, ослёнок у неё в животе начал лягаться, реветь и рваться наружу. Его мать медленно пошла прочь. Оставив друзей, мирно щиплющих травку на поляне, оставив стадо, она покинула рощу, спустилась вниз по склону и устроилась в небольшой лощине между двух лиственниц, у самого обрыва: может, хотела проделать пресловутые «четыре упражнения для стимуляции родов» или просто побыть в одиночестве, вдали от любопытных глаз. В конце концов, любой акт рождения должен быть интимным, уникальным, ведь это перенос жизни от матери к ребёнку, выход из тьмы на свет, скромное чудо, которому не нужны зрители. Животные давно поняли это, в отличие от мужчин, помогающих своим партнёршам во время родов: в оборудованных по последнему слову техники клиниках, надев стерильные халаты и маски, они всё равно кажутся жалкими марионетками, испуганными, смущёнными и не находящими себе места.
