Двадцать три раны Цезаря - [5]

Задумавшегося Уманцева подтолкнули в спину «Не зевай», и он вместе с толпой вполз в безвоздушное пространство автобуса. И вдруг все ему стало противно до тошноты. Все!

Вот он живет, как все. И все довольны. Но почему же ему стало тошно?

В настоящем найти ответ невозможно, все ответы — в прошлом.

Уманцева придавили к чьей-то спине. Он хотел поднять руку, что бы вытереть со лба пот, но передумал, понимая тщетность этого жеста.

Когда Роману исполнилось двадцать лет, родители выслали ему сумасшедшие деньги, двести рублей. Он купил себе джинсы, рубашку на кнопках, очки «капли» и понял, что неотразим. То же самое почувствовала своей прилипчивой женской натурой Ирина с факультета «Бухгалтерский учет в горнорудной промышленности».

Андрей, когда заметил, что Роман все свободное время проводит только с ней, предостерег друга. На что Уманцев беспечно ответил:

— Но ведь все равно когда-то придется жениться.

Андрей с усмешкой посмотрел на него:

— Когда-то придется и умирать, но спешить в этих двух делах никогда не стоит.

Романа озадачили слова Варичева.

— Ну а чего ждать? Ну перепробую я еще десять-двадцать… Все равно же женюсь.

— Да я не против брака. Просто к нему надо быть материально готовым. Должна быть хотя бы квартира. Потом надо так устроиться, чтобы зарабатывать больше.

— Так на это вся жизнь уйдет. Наоборот, родится ребенок, дадут квартиру.

— А если трое, один за другим!.. Тогда куда ты с этим детским садом?

— Да ну тебя! Если подобным образом рассуждать, то никогда не женишься и никогда не обзаведешься потомством.

— Что ж, не рассуждай. Живи инстинктами. Кто мешает?

И правда, инстинктам никто и ничто не мешало: ни вахтерша на входе в женское общежитие, ни соседка Ирины, тоже принимавшая друга.

«Стыдливость» девушек протянула посредине комнаты веревку и повесила на нее простыню, причем пятки друга почему-то все время выглядывали из-за импровизированной стены. Эти пятки странным образом отвлекали Романа, вероятно, подсознательно он представлял, что тому точно так же видно его пятки.

Ирина оказалась девушкой. Роман это высоко оценил и решил, когда ее живот округлился, но еще вполне можно было прикрыть его длинной фатой, жениться на ней.

Андрей только похлопал друга по плечу:

— Что ж, давай! Выбиваться и впрямь опасно, можно шею свернуть. Лучше идти по проторенной дорожке, имея перед глазами пример родителей.

Как только поженились, вопреки предостережениям Андрея, сразу стало лучше — выделили комнату в общежитии. Но когда родилась дочь и надо было писать дипломную работу… Ничего, пережил. Потом комнату дали в коммуналке… Потом родился сын… Они так надеялись, что им с двумя детьми дадут двухкомнатную квартиру… Но сыну исполнилось уже девять лет, а ничего не изменилось.

Роман вышел из автобуса, вернее, выскользнул с юркостью ужа. Напротив остановки — булочная, занял очередь. Достал из кармана платок и наконец-то вытер лицо. Когда очередь вползла в булочную, духота усилилась. Под потолком бессмысленно крутился трехлопастной вентилятор, разгоняя мух, которые садились на людей или прилипали к лентам. Но на тех под конец дня уже не хватало места даже для лишней мушиной лапки.

Купив хлеб, Роман пошел за молоком. Еще постоял в очереди за колбасой, но краковской не хватило, ее купили другие строители социализма, впрочем, шел 1989 год, значит, уже не строители, а перестройщики того, чего построили. Вместо краковской Роман купил полкило жира с круглыми кусочками мяса под названием любительская колбаса. Успел, как тогда говорили, ухватить кусок сыра, название которого на замасленном ценнике не прочел, да и какое это имело значение. Все сыры были на один вкус.

Дома выложил свои покупки на стол рядом с покупками незадолго до него вернувшейся жены. Дети налетели, как саранча, разворачивали, вырывали друг у друга, кусали, дрались, ныли. Роман, не обращая на них внимания, открыл бутылку молока, сделал большой глоток и скривился, как от уксуса.

— Я же говорила, — неприятно взвизгнула Ирина, — не покупай больше молоко. Сейчас все скисает мгновенно. Лучше бы постоял, да квасу купил.

— Ага! — огрызнулся Роман. — Я после кваса, что ты позавчера принесла, целый день вместо лаборатории в туалете просидел.

— И я! — захохотал Костик. — И я! — и потянулся за пирожком с ливером, темно-коричневой засаленной трубочкой, выглядывавшей из серого кулька.

В этот момент сестра, желая поддразнить его, выхватила этот пирожок прямо из-под его руки. Он на секунду замер, а потом растянул губы, мелко задрожал подбородком и заныл. Сестра же заливалась смехом, помахивая пирожком перед его лицом.

Роман сморщился от этого нытья, смеха, окриков Ирины и оглянулся, куда бы приткнуться, чтобы хоть на миг скрыться из этой крохотной комнаты от этих надоевших ему детей и жены.

«Господи, только бы на миг!» — бессознательно подумал он и удивился своей мысли. А когда попытался проанализировать ее, то пришел в ужас.

«Но ведь я люблю своих детей, я за них готов не раздумывая отдать жизнь… Отдать!.. — теперь его взволновало это слово. — Отдать — это миг, а жить с ними — вечность. Я люблю их, но я устал! Устал!.. Я живу точно не у себя, а у кого-то: у детей, у соседей. Мне тридцать четыре года, а выгляжу я, — не обращая внимания на детей, гонявшихся друг за другом вокруг стола и укладывавшую продукты в холодильник Ирину, он взглянул на себя в зеркало, — а выгляжу… — Самое странное, что он не смог даже подобрать себе возраст. Он был, он это точно помнит, высоким, молодым, ужасно симпатичным парнем, который смеялся, стремился к чему-то, а теперь… — Неужели уже второй подбородок? Ну да, вот если так встать. А!.. А живот! Нет, лучше не смотреть. А что на мне надето? Что это за дикое сочетание белых и черных квадратиков, из которых скроена моя рубашка?»