Двадцать первый: Книга фантазмов - [11]

— Да, так, — подтвердила Майя.

— Все-таки он профессор, — проговорил отец и, возвращаясь к своим текстам, неопределенно добавил: — Я попробую уладить это дело…

Майя глядела на отца, неисправимого оптимиста, зная, что он искренно хочет помочь, но никогда не найдет в себе силы, чтобы хоть что-то сделать в этом направлении. С другой стороны, — вдруг подумалось Майе, — она не для того так много сил вложила в изучение теории литературы, чтобы теперь так легко отступиться. Нет, она не спасует перед Костовым. Оценив доброе намерение отца, Майя приняла решение самой продолжить битву за место на факультете.

И так, оправдывая нерешительность Климента Кавая, который из-за мягкости своего характера все никак не мог встретиться и поговорить с Костовым, Майя начала читать газеты, изучая немногочисленные объявления с предложениями работы.

14

Прочитав третью по счету газету, Майя закрыла ее с обычным для нее равнодушием, несмотря на ужасные вести, которых на первых полосах с каждым днем становилось все больше и больше.

Майя упорно листала газеты, надеясь найти сообщение о конкурсе на замещение вакансий на ее факультете, который должен был быть объявлен в ближайшее время — но в строгой тайне от нее — в одной из малотиражных газет. По этой причине Майя их регулярно и покупала. Чтение газет, от конца к началу, превратилось в ритуал…

Тем временем девушка решила разыграть и вторую карту. В интернете, в разделе, посвященном сравнительному литературоведению, она нашла информацию о гранте, предоставляемом одним из престижных университетов Нью-Йорка. Она подала документы на его получение.

И вот, однажды Майя включила ноутбук, который мать и отец подарили ей по случаю окончания университета, ввела адрес своей электронной почты на Yahoo, и увидела, что пришло новое сообщение. Когда она открыла его, то оторопела.

«Дорогая Майя Кавай», было написано по-английски, «мне доставляет большое удовольствие известить вас о том, что вынесено решение о предоставлении вам гранта на пребывание в США в течение одного года для проведения докторских исследований в университете, начиная с августа сего года». И подпись: «Джонатан С. Майлстон, Ph.D, проректор по учебной работе».

И что теперь делать? Есть ли выбор? Ехать или остаться? Да. Остаться. Остаться и читать газеты с конца, надеяться на правильность отцовской теории и тайком крутить по темным углам любовь с Горданом… Так что, Гордан для нее просто мужик и ничего больше? Ну уж нет. Она его любит. Каждая клеточка в ней желает его, и уж если ради чего-то ей стоит остаться в этой стране, то, прежде всего, ради него. Нет, нечестно его бросать… Ни его, ни отца.

15

Оставшись без надежды на кардинальные перемены в своей жизни, с зарплатой, которой ему хватало лишь на выход в свет с Майей да на новые рубашки и пиджаки, дополнительно подстегнутый невыносимой ситуацией, которая начала развиваться непредсказуемо, пусть и с известным опозданием, Гордан Коев решил осуществить свое давнишнее намерение — уехать из страны. Он планировал взять с собой и Майю, а если она не захочет, сначала уехать одному. Ему нужны были новые стимулы, новая среда. Когда он в наплыве чувств размышлял о месте Майи в его жизни, она виделась ему кусочком кварца в водах бурного потока, то прозрачным — и он решал, что останется здесь, то мутным — и тогда ему представлялось необходимым поменять среду…

Когда Гордан, объясняя отцу, почему он должен уехать, говорил, что ему надо бежать, чтобы его не мобилизовали и чтобы не погибнуть там, в горах, тот не проронил ни слова… Между тем, для себя парень решил, что, если не уедет, сам пойдет служить в армию — там, во всяком случае, не будет той убийственной неизвестности, которая, как смог, повисла над городом, над «огромной спальней», районом, где жил он, его родители, другие Коевы, Кавай, их соседи и тысячи таких, как они, вызывая в людях массовую депрессию. Время буксовало, а ведь оно должно было нести ему, Гордану, перемены к лучшему и принадлежать ему целиком, без остатка.

16

Памела обрадовалась телефонному звонку Роуз. Она и в самом деле, еще когда они обменялись телефонами в Куско, хотела как-нибудь позвонить этой женщине, лучившейся хорошим настроением и, кроме того, прекрасно знавшей мистические учения древних цивилизаций, которые увлекали и Памелу.

— Эй, сама-то ты как себя чувствуешь? — спросила ее Роуз с другой стороны телефонной линии.

— Как будто мне 25 999 лет, — ответила Пэм, намекая на эпоху в календаре майя и на близость конца света в соответствии с их учением; и тут же услышала громкий и искренний смех.

— А я думала, — пришел отклик с другого конца Бостона, — что ты в самолете проспала всю эту историю!

— Нет. Во всяком случае, не о конце света. Но хочу тебе сообщить: трагедия уже произошла. Это моя жизнь, — сказала Памела в трубку, удивленная, что в первый раз нашла в себе силы пошутить по поводу своей травмы — и с той стороны нахлынула новая волна смеха.

— Ты умеешь рассмешить, — весело сказала Роуз.

— Это умеет каждый клоун, дорогая. Разрешите представиться, мое второе имя — Бозо, я клоун, — продолжала иронизировать Памела, чувствуя, что это у нее получается. — Я смешу других трагедией своей жизни, которой позавидовали бы и майя, и инки, и ацтеки вместе… А как ты, Роуз?