Двадцать минут на Манхэттене - [79]

Что изменилось – так это масштаб производимой операции, декларируемые цели и состав участников. Мы создаем единую глобализированную культуру, и мы рискуем забросить создание частных стратегий «на местах» во имя набора общих взаимозаменяемых элементов. Вот почему пригороды Куала-Лумпура выглядят как Беверли-Хиллз, и нельзя сказать, что в обоих случаях архитектура как-то особенно хорошо соответствует климату. С другой стороны, поскольку элиты всего мира все в большей степени разделяют одни и те же культурные ценности, это особенности их выбора, и возмущаться тут нечего. Действительно, очень трудно провести различие между стратегиями «привитой» локальности (Гринвич-Виллидж, перенесенный в Пекин, Сингапур или Хьюстон) и этикой ревнителей старины, бурно радующихся воспроизведению исторических форм со всеми их местными особенностями, спустя долгое время после того, как они перестали быть приемлемы культурно и функционально, став иконами «того, что мы потеряли».

С этим аргументом можно зайти слишком далеко. Вообще-то нет ничего дурного в застраивании пригорода в старом колониальном стиле – конечно, если соблюдать при этом социальную и средовую ответственность. Что не выдерживает никакой критики, так это отстаивание особой приемлемости чего-то одного и блокировка других возможных путей исследования: а что еще применимо «по месту»? «Локальность» начинается с местной общественной жизни. Вследствие вульгарных представлений, навязанных марксистской историографией, мы склонны смотреть на архитектуру слишком детерминистским образом, как на чисто социальный или средовой продукт, неизбежный результат воздействия экономических сил. Новые стратегии «места» должны оказаться более частными и полнее нацеленными на сотрудничество.

Выбранные паттерны поведения – вот что должно лежать в основе всякой такой стратегии. Причем в соответствии с климатом, биологией и материальной базой региона. Далее приходит черед визуального контекста. Но когда эти определяющие факторы установлены, наступает время для изобретения, а не для воспроизведения. Хотя архитектура никогда еще не была столь полна сил с художественной точки зрения, она переживает кризис утилитарности и провальна с точки зрения восприятия в среде. Нам надо сделать решительный скачок вперед. В Нью-Йорке сама логика развития подсказывает, что «точками роста», способными привести к взрыву разнообразия, должны стать такие факторы, как ориентация здания, минимизация импорта материалов, повторное использование, план крыши, решительное озеленение, самодостаточность, лофты, социальная интеграция, обзорность, возможность перемещаться пешком, доступность общественного пространства для большей части городского населения, бесшумность, вписанность в окружающую среду, энергоэффективность, равенство возможностей и их разнообразие.

Сценографические воссоздания стали в настоящее время общим местом урбанизма, способом уклониться от подлинного изобретения. Саут-стрит стала «Саут-стрит-сипорт» («Морским портом Южной улицы»[103]), Таймс-сквер превратилась в тематический парк, призванный изображать не столько Нью-Йорк, сколько «Нью-Йорк» – промоутерскую фантазию, имеющую самую отдаленную связь с историей города. Город пересегментирован в кварталы, возникшие не в ходе последовательного налаживания взаимосвязей и устойчивых сочетаний форм и характеров, а в результате пошаговой джентрификации, определяемой соседством уже завоеванных кварталов. Неподлинность раздражает, но столь же раздражает необходимость участвовать в навязанном извне, придуманном спектакле, будь то рассчитанное очарование архитектурной лжи или просто необходимость перейти на другую сторону улицы по просьбе ассистента какого-нибудь режиссера.

Недавний пример, наглядно демонстрирующий, насколько ошибочна политика, в рамках которой город рассматривается как место для возведения съемочный площадки, а не как заданная среда, – городская версия «Шоу Трумана», снимавшегося в омерзительной, «хуже не придумаешь» обстановке одного из самых знаменитых городков «нового урбанизма» – флоридском Сисайде. В один прекрасный день, когда я шел вверх по Хадсон-стрит, мое внимание привлекла неожиданная картина: прямо в мою сторону бежал чернокожий в лохмотьях, за ним яростно гнался полицейский с револьвером в руке. Выброс адреналина поверг меня в панику – я испугался за себя. Я не люблю оружие, насилие, и Трайбека – это такой район, от которого подобных вещей не ждешь. Откровенная неожиданность происходящего меня смутила. Я был взбудоражен одновременно как очевидной опасностью, так обманутыми ожиданием – а я-то думал, что жизнь в Даунтауне, в этом коконе среднего класса, избавит меня от подобных зрелищ. Проклиная себя, я приготовился уворачиваться от пуль.

Крик «Снято!» вернул меня к реальности. Это опять Голливуд! Но на сей раз я пришел в ярость. Отправившись на противоположную сторону улицы, я заорал на съемочную группу, чтобы они проваливали ко всем чертям из нашего района. Пока я шел и кипятился подобным образом, мне на глаза попался еще один человек, наблюдавший за киносъемкой. Я знал этого человека. Его звали Дейл, он был бездомным, и обычно он проводил свои дни, сидя (как правило – в медитативном молчании) на грузовом крыльце пустующего здания и добывая себе пропитание за счет милостыни и доходов от мелкой барахолки, им организованной. Так уж вышло, что он тоже чернокожий, тоже одет в лохмотья и его обычное место – по диагонали от того места, где снимали сцену с бродягой и полицейским. В сущности, его пространственные отношения с местом съемки были такие же, у маленького домика, послужившего образцом для эрзаца с фальшивой кафешкой в нескольких блоках отсюда. Фильм изображал кроткого Дейла (которого «завершенность» Трайбеки вынудила теперь перебраться дальше на север, в Аптаун) опасным – точно так же, как джентрификация выставляет бедные кварталы заброшенными, пришедшими в упадок.