Двадцать минут на Манхэттене - [68]

Но идея такого «вездесущего города» встречает и более негативное отношение. Жупел современного урбанизма описывается то как «краевой город», то как «царство урбанистического нигде» (используя удачную фразу Мэла Уэббера из его известного эссе 1964 года, которой он обрисовывал опасно уравновешивающееся соотношение физической и виртуальной составляющей городов) или же как «универсальный город». Идея свободного расположения, «чего угодно где угодно», уже породила самый быстрорастущий компонент американских городов – пригород, существующий в состоянии полной независимости от традиционных центростремительных городов. В наши дни офисы, торговые центры, жилые дома и тематические парки могут возникать в любой точке, в которую ведет хорошее шоссе, оптоволоконный кабель, линия электропередачи и которая может предложить преимущества в вопросах цены. Подобное неиерархическое, но в высшей степени зонированное условие обозначает, что сегодня столько же людей могут ездить поперек этой пригородной (или киберпригородной) текстуры, сколько раньше, при более традиционных центробежно-центростремительных отношениях «пригород – центр», ездили вдоль. Еще эта форма «нового урбанизма» примечательна той чистотой, с которой она помечает рыночные силы в репертуаре «постурбанистических форматов» – офисный парк, скоростное шоссе, закрытое жилое товарищество, торговый центр – на податливой, безграничной территории, растянувшейся, кажется, на весь земной шар.

Подобный урбанизм угрожает более традиционным городам как в силу того, что является альтернативным паттерном застройки, так и тем, что этот паттерн воспроизводится на уже существующей городской ткани. Так, например, современная торговая улица в точности подражает веренице магазинов в любом торговом центре. Мы все чаще и чаще вынуждены «совершать транзакции» в той или иной международной брендовой империи, и всякий раз, проводя кредиткой по считывающему устройству, увязаем все глубже в паутине взаимного соучастия и надзора, отмечающих нашу принадлежность к однонаправленной культуре глобального капитализма. Система нуждается в различиях, чтобы побуждать к потреблению, но все время уменьшает их амплитуду.

В 1994 году на Западном Бродвее открылась маленькая будочка, немного больше телефонной. 1994-й – это год проведения в США чемпионата мира по футболу, и эта скромная точка выполняла роль билетной кассы, а также обменника, места, где туристы и футбольные фаны могли обменять свои франки и дойчемарки на доллары. Будка все еще открыта, и это просто удивительно в свете того, что в наши дни большинству людей проще (и дешевле) получить наличные в одном из тысяч городских банкоматов – и это если они не пользуются кредитками напрямую (а во многих магазинах уже можно расплатиться евро).

Я думаю, этот киоск остается на плаву по той же причине, по которой туристы в Диснейленде меняют свои настоящие доллары на диснеевские, хотя эта операция не сулит никаких видимых преимуществ: ни выгодного курса, ни скидки, ни исключительного использования при покупке, ничего. И тот и другой обмен служат для того, чтобы удостоверить подлинность места через осязаемость денег, будь то замызганные и подверженные инфляции баксы или же хрустящие банкноты с мышонком, в мире нематериальных, обезличенных электронных транзакций. Мы знаем, что в Сохо живописно и аутентично, потому что туристам приходится менять деньги в обменнике, чтобы расплачиваться живыми деньгами – а чего мы еще ждем от «исторического» района, застрявшего в прошлом. В действительности такая необходимость едва ли существует. Наличные нужны разве что у лотков уличных продавцов да в нескольких загибающихся лавочках исчезающего этнического населения, которое предшествовало и художникам, и яппи и которое создавало то домашнее чувство Старой Европы, что новые учреждения столь отчаянно и безуспешно пытаются воссоздать.

Легкость перемещения на огромное расстояние, повсеместные банкоматы и мгновенное электронное соединение ускоряют то, что Маркс описывал как «уничтожение пространства временем». Привлекательность различных форм «сетевого гражданства», возбуждающего, как всякое воплощение сетевой «глобальной деревни», обуславливается скорее его способностью обеспечивать отношения, покрывающие первичные телесные потребности, нежели его способностью вытеснять их. Несмотря на изощренность связей и всю силу возможностей, используемых многими из нас, чтобы быстро перемещаться по земному шару, система в корне лишает подвижности. Это применимо как к «застрять перед экраном, нос не казать наружу» (как японские «никикомори» – ребята, годами не выходящие из комнаты), так и к «обезличенному» городу: как бы далеко физически ты ни забрался, вокруг все одно и то же. Именно такой род мобильности выступает сейчас доминирующей формой американского урбанизма. Мы вздыхаем и полагаем, что это неизбежно, что подобное бремя – то же самое, что традиция.

Мне же такая картинка представляется просто ужасающей. Эта «мобильность» безумно неэффективна с точки зрения окружающей среды, полностью зависима от автомобиля, пожирает открытое пространство и абсолютно враждебна идее смежности (сменяемых границ разнородных участков); ее движущая сила – не ценность соседских связей и тесных отношений, а резервная армия незастроенных территорий и рабочей силы – дешевой, лучшей и доступной в мировом масштабе. Планета становится лофтом – текучей поверхностью с равными возможностями, готовой к тому, чтобы ее оборудовали равномерным климатом и культурно-индифферентной архитектурой. Это – предел капиталистического рационализма, враг демократического образа действий, основанного на идее локальности и обмена мнениями глаза в глаза, и уж точно антитезис того города, о котором мечтала Джейн Джейкобс.