Двадцать минут на Манхэттене - [67]

Как результат – в изобилии стали возникать проекты зданий, предусматривающие возможность расширения: стены, способные раздвигаться, балконы, которые можно закрыть, внутренняя планировка, которую можно менять, ящики, способные вдвигаться внутрь помещения. Пожалуй, самым выраженным представителем этого движения стал архитектор Джон Хабракен (немало потрудившийся в кампусе Массачусетского технологического института в мои времена), выдвигавший идеи касательно «поддерживающих структур». Работы Хабракена были весьма любопытны, но в них отразилось несколько фундаментальных парадоксов. Разрабатываемые системы стремятся свести пределы возможной гибкости к тем, что уже в ней предусмотрены. Альтернативность подобных систем в основном возникает за счет расширения внешнего контура здания, внутренней перепланировки и переоборудования механических систем, что привело к возникновению специфического словаря, в котором фигурируют такие понятия, как «подвижные стены», «свободные пространства для напорных труб», «кожухи» и «проводники», а также особого рода зонирование, только в масштабе отдельного здания, открывающее пространство для развития. Часть этих предложений немедленно устарела, и лишь немногие из них, подобно сходным архитектурным предложениям для самосельных поселений, предлагали большую гибкость на основе более конвенциональных технологий: невелика сложность – передвинуть гипсокартонную стену.

Однако эта работа показала важность, хотя бы временную, конвергенции двух глобальных идеологем, столь важных для архитектуры начиная с 1960-х годов. Первая – это старая модернистская мечта о промышленной архитектуре массового производства, отвечающей как желательной экономической логике, способной (как надеялись тогда) эффективно обеспечить крышу над головой для всего мира, так и неиссякаемому восхищению машинной формой и другими техническими структурами. Подобный интерес к «чистой» технологии, к объектам, идеально изоморфным своему назначению, – ключевая ценность функционализма, и более того – он остается родным языком архитектуры, ее бесспорным стандартом. Чувство цельности, невинности машинерии нашло свое явное подтверждение в растущем интересе к «местной» архитектуре. В 1964 году историк Бернард Рудофски выступил в МоМА (Нью-Йоркский музей современного искусства) куратором выставки под названием «Архитектура без архитекторов», прославляющей формальные достоинства многочисленных традиционных домостроительных практик, собранных со всего света.

Оставляя в стороне бесконечную запутанность, которой отягощен взгляд Запада на «примитивную» культуру, выставка послужила чрезвычайно конструктивным импульсом, поощряющим разнообразие форм как раз в то время, когда обычная архитектура сделалась безнадежно, близоруко однотонной. Выставка показала, что «неархитекторы» способны не просто здраво оценивать свою среду, но и прямо-таки возглавить работу по ее перевоссозданию. Все всколыхнулось. Хиппи ринулись строить юрты в лесах, а профессиональные архитекторы сосредоточились на стратегиях, позволяющих конечным потребителям вносить свой вклад в строительство, и открыли для себя новые территории – бесконечное поле позаброшенных лофтов, фабрик и подобных структур – для архитектурной деятельности, по определению пропитанной духом гибкости. В ситуации, когда предустановленные структуры, будь то власть старшего мужчины, семья, коммунистическая партия, подвергаются постоянным атакам, вид открывавшихся новых границ опьянял. Архитектура отныне – не конечный продукт власти. Она должна сама стать властью. Она должна обрести гибкость! Весь мир – лофт, и граждане должны получить правильные инструменты, чтобы приспособить его под свои нужды! Давай, Витрувий, до свидания. Да здравствует «Всеземельный каталог»![90]

Если рассматривать лофты как способ размышлять о городе, самая большая их гибкость кроется не в их конфигурации, а в их использовании. Ключ успеха в переходе от производства к художественной студии и дальше к жилью – легко адаптируемое здание, способное реагировать на радикальные экономические и социальные перемены, а не одни только архитектурные. Подобная гибкость критически важна для идеи «города универсального назначения» – города, в котором такая крайняя мера, как зонирование, окажется излишней. В нашей ситуации нарастающего постиндустриализма необходимость разделять жилые и рабочие места перестает быть довлеющей. Напротив, связь жилья и работы может оказаться чрезвычайно гибкой и избирательной. В частности, это происходит в связи с изменением характера продукции, закатом нашей экономики производства и восходом «настраиваемой» продукции. Еще это побочный продукт революции пространственных отношений, возникшей в результате ошеломительного развития электронных технологий – компьютеров, интернета и прочих инструментов, дающих возможность мгновенно связываться с кем угодно, где угодно, когда угодно. Сопутствующая ей мечта о более открытом обществе, таком, в котором ничья раса, класс или место происхождения не способны больше повлиять на мобильность, также способствует развитию города, в котором что угодно может быть где угодно.